Дневники Льва Толстого

Возможно даже, что Томас Манн не замечает, что это парафрасис Толстого. Если и не замечает, точность невольной настройки совсем другого инструмента на тон Толстого делает ему честь. На этом другом инструменте оставление Толстым мира в покое называется иронией, в том высоком смысле, какой ирония имела в германском романтизме. Что Толстой наследник романтической религии в ее, может быть, самой сути, божественной иронии, это мысль, которую не часто встречаешь в литературе о Толстом.

Ирония – пафос середины… Она и мораль ее, и этика […] Я слышал, что в еврейском языке слова «познание» и «уразумение» происходят от того же корня, что и слово «между»[59].

Не между чем и чем, а то раннее между, которое полно решимости – только одной решимости, выдержать, не сорваться из невыносимой взвешенности ни в одну, ни в другую сторону. Эта единственная решимость, простая, ни на что не направленная, удерживающая себя от всякого что, – она содержит в себе, и только она, только в ней, спасение нашей ситуации. «Задержание несет в себе разрешение».

Всё это завершение огромной статьи о Гёте и Толстом – пишется уже только о Германии и для Германии, в такие ее годы, решающие. Томас Манн и просит, и умоляет, и показывает немцам путь знания и разума, выдержку в между – Западом и Востоком, христианством и язычеством, аристократизмом и демократизмом, и так далее, весь «комплекс контрастов»[60]. Лишь бы только не принимать экстренных мер, не проваливаться в окончательные решения. Неверно, что «политика свободы выбора» довела нас, немцев, до несчастья. Поражение в войне может быть, наоборот, наше счастье, мы во всяком случае не знаем.

Это гимн ему, единственному между. «Благодатная трудность середины, ты и свобода и оговорка»[61] – которая всё оправдывает, нет, больше, всё освящает, позволяет нам проникнуть в суть вопроса о том, «что же является наивысшей ценностью»[62]. Наивысшей ценностью остается «между».

Германскому народу с эмфазой, с настойчивостью Томас Манн советует только это одно, стояние в «между», а остальное у этого народа уже есть, благочестивая мораль, вера в науку, в школу. «Народ, обитающий в самой сердцевине буржуазного мира, это народ-обманщик, народ-хитрец; с иронической оговоркой поглядывает он на ту сторону и на эту, и мысль его беспардонно и весело резвится между противоречиями, пока сам он сохраняет свою мораль, нет, благочестие, свойственное именно „между“, свою веру в познание и разум, в общечеловеческое воспитание»[63]. В том же смысле у Хайдеггера «спрашивание есть наше благочестие»: готовность остаться в нерешенности, среди раздирающих открытых вопросов.

Такого «между», простой выдержки стояния на ветру, достаточно для германского народа. И это единственный необходимый и достаточный пост самого Томаса Манна.

Плодородна и творчески плодотворна лишь оговорка, и только она [!] и составляет наш художественный принцип.

Но у Толстого верности тому же единому принципу Томас Манн не видит! Толстой дробится у него.

Восхищение перед ним продолжается. В короткой статье «Толстой (К столетию со дня рождения)» (1928) его «фатализм» оправдан. Да, жесткий закон правит человечеством; и не надо было возмущаться напоминанием об этом, лучше было принять, признать. Когда человечество забыло закон Бога и природы, оно начало фатально теснить само себя насилием.