Дневники Льва Толстого

И здесь я замечаю вдруг, что отдание всего у Толстого, прежде всего в «Войне и мире», судьбе, фатализм, детерминизм, стихия природы или как еще это называют – совсем другая вещь, чем «отрицание роли личности в истории». Томасу Манну, и не ему одному, кажется, что это «христианско-мужицкое принижение героя»[49] якобы противоположно Гёте, который «понимал историю только как биографию героев»[50]. Недоразумение, что у Толстого герои не правят историей. Шенграбенское сражение ведет Багратион, и тем, как он на все неожиданные, неприятные сообщения говорит одобрительно «хорошо», и тем, как в один решающий момент идет в атаку впереди колонны. То же князь Андрей Болконский, чей Тулон состоялся, он спас Кутузова от плена или смерти под Аустерлицем – совершенно странным образом читатели и критики, завороженные общим мнением об отсутствии исторического героя у Толстого, не замечают этого решающего подвига, важнее Тулона, потому что Кутузов потом решает исход русской кампании Наполеона.

Не замечено, что у Толстого есть герои, повертывающие историю, но они действуют наперекор новоевропейскому активизму, их решающий поступок – в допущении ситуации быть без лихорадочного принятия мер, по цитированному слову Толстого:

Ежели бы только человек выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответы на вопросы […]! […] Цивилизация – благо; варварство – зло; свобода – благо; неволя – зло. Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре…

Резким ответом на все вопросы, героем цивилизации против варварства ради свободы, самым активным интерпретатором Европы, мира, истории был для Толстого Наполеон.

Томас Манн прослеживает то же правило в педагогике Толстого. Он его цитирует:

Та школа, в которой меньше принуждения, лучше той, в которой больше принуждения. Тот прием, который при своем введении в школу не требует усиления дисциплины, хорош; тот же, который требует большей строгости, наверное, дурен. Возьмите, например, более или менее свободную школу, такую, каковы мои школы, и попробуйте начать в ней беседы о столе и потолке или переставлять кубики, – посмотрите, какая каша сделается в школе и как почувствуется необходимость строгостью привести учеников в порядок […]

Мало что в руках ничего не несут, им нечего и в голове нести. Никакого урока, ничего сделанного вчера он не обязан помнить нынче. Его не мучает мысль о предстоящем уроке. Он несет только себя, свою восприимчивую натуру и уверенность в том, что в школе нынче будет весело так же, как вчера. Он не думает о классе до тех пор, пока класс не начался. Никогда никому не делают выговоров за опоздание, и никогда не опаздывают […][51].

Но опять же, Томас Манн толкует это – как азиатский, славянский анархизм Толстого, проецирует его на русскую историю и приходит к печальным выводам, что воля, которую Толстой дает своим ученикам, не работает, что строгая дисциплина Гёте лучше. В отнесении толстовского анархизма к азиатчине у Томаса Манна не сходятся концы с концами, но он относит это за счет общей сплошной аномалии Толстого.