Дневники Льва Толстого

3 Сентября {1881}. Ходил на сходку об Александре {яснополянском крестьянине, Копылове, после его смерти в 1886-м Толстой взялся сам обработать землю его вдовы Анисьи. Летом 1888-го Толстой перестроил избу Копыловой, исполняя плотничьи и другие работы}. Резуновы кричат. Из окна волоком высунулась старшинская бывшая. «Острожная. Каторжная». Нелюбви много в народе (49: 57).

Зрение обостряется. Город — что Москва «Войны и мира», где она, была ли вообще! Сейчас виден сплошной ад, другой полюс крестьянского ада — и ужасно, что оба полюса собственно один другого стоят, оба живут за счет друг друга, выхода нет ни там ни здесь.

1881, 5 Октября. [Москва] Прошел месяц — самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву. — Всё устраиваются. Когда же начнут жить? Всё не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные! И нет жизни. —

Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях, возят извозчиками (49: 58).

Разница между крестьянством и городскими пожалуй та, что село целый мир, открытый и не только приспосабливающийся, тогда как город уже окончательно определился и свободы движения в его сложившемся устройстве уже нет, окостенение необратимо. Русский крестьянин Робинзон (дневник 30 января 1906[97]), он еще только обстраивается. Но, с другой стороны, Толстой прислушивается и записывает — значит верит — пророчество старого балалаечника на конке об уже гибели крестьянства:

«огненной паутиной всю землю опутают, крестьяне отойдут, и земле матушке покоя не дадут» (18/30.3. 1884 // 49: 6).

Свой собственно теперь только один, княжеский сын, отказавшийся от того даже, что есть и у бедных. Продолжение той же записи:

Николай Федорыч — святой. Каморка. Исполнять! — Это само собой разумеется. — Не хочет жалованья. Нет белья, нет постели (49: 58).

Один свой. А спорят, какие отношения у Толстого к Фету, Тургеневу. Никаких по-настоящему. Лодка отплыла. Толстой никого не видит, кто как он осмелился бы расстаться со своим я. Так монах в тайном постриге может идти по улицам города и смотреть на благополучных граждан.

[10 июля. Спасское-Лутовиново.] 9, 10 Июля [1881]. У Тургенева. Милый Полонской [поэт, 1819–1898], спокойно занятой живописью и писаньем, неосуждающий и — бедный — спокойный. Тургенев — боится имени Бога, а признает его. Но тоже наивно спокойный, в роскоши и праздности жизни (49: 51).

22 августа наоборот Тургенев в Ясной Поляне, показывает как в Париже танцуют «старый канкан». Три слова в дневнике:

Тургенев cancan. Грустно.

Этот Тургенев мало выделяется из пирующей оргии. И не случайное сходство записей Толстого с советами опытного, старого афонского аскета.