Дневники Льва Толстого

Не раз бывало в моей жизни по Богу, что как только я осознавал моим рассудком («шуйца» моя) совершающееся со мной по Божьему снисхождению, так Свет покидал меня (архим. Софроний, см. выше).

Станешь смотреть на плоды добра — перестанешь его делать, мало того — тем, что смотришь, портишь его, тщеславишься, унываешь. — Только тогда то, что ты сделал, будет истинным добром, когда тебя не будет, чтобы портить его (22.12.1882 // 49: 59).

Не сразу догадаешься, где исихаст и где писатель вольнодумец. Убери себя, пусть тебя не будет. Увидь того, кто один и переодевается в разные тела. Толстой как о своем записывает о смерти Николая Андреевича Ишутина (1840–1875), двоюродного брата Каракозова, с ним приговоренного к смертной казни в 1866-м, помилованного, съеденного чахоткой в бессрочной каторге на Новой Каре:

Надели мешок, петлю, и потом он очнулся (он говорит) у Христа в объятиях. Христос снял с него петлю и взял его к себе. Он прожил 20 лет на каторге (всё раздавая другим) и всё жил с Христом и умер. Он говорил, умирая: я переменю платье (17/29.3.1884 // 49: 69).

Так Толстой видел Одного, который меняет себе лица.

На базе отмены я частного снимается вся юридическая, правовая постройка вокруг него. У Толстого ощущение прояснения, очистки, как развеивание туманов, развязывание узлов.

1883. 1 Января. Когда только проснусь, часто мне приходят мысли, уяснения того, что прежде было запутано, так что я радуюсь — чувствую, что продвинулось.

Так на днях — собственность. Я всё не мог себе уяснить, что она. Собственность, как она теперь — зло. А собственность сама по себе — радость на то, что тем, что я сделал, добро. И мне стало ясно. Не было ложки, было полено, — я выдумал, потрудился и вырезал ложку. Какое же сомненье, что она моя? Как гнездо этой птицы ее гнездо. Она хочет им пользоваться, как хочет. Но собственность, ограждаемая насилием — городовым с пистолетом — это зло. Сделай ложку и ешь ею, но пока она другому не нужна. Это ясно (49: 60).

Красивое решение. У Гегеля оно называется свободой собственности: скрипка принадлежит тому, кто лучше умеет на ней играть. У Толстого: если другой хочет есть, твоя ложка принадлежит ему.

Но как будто бы здесь что-то недопрояснено? Что?

Ах да: бывает, что люди наперекор всем правам и свободам отнимают собственность. Что делать тогда? Отнять у отнявшего? Но тогда цепную реакцию отниманий что остановит? Всё застынет в цепком присвоении, как оно и есть теперь, так что с руками оторвешь эту ложку, и никто не станет разбираться, кому она нужна, как остановить присвоение? Продолжение той же записи, единственной за весь 1883 год:

Вопрос трудный в том, что я сделал костыль для моего хромого, а пьяница берет костыль, чтобы ломать им двери. Просить пьяницу оставить костыль. Одно. Чем больше будет людей, которые будут просить, тем вернее костыль останется у того, кому нужнее.

Господа, почему нельзя схватить пьяницу, отнять у него в конце концов костыль, если надо связать, запереть.

Мы в нашем праве, мы справедливы, пьяница нет. Наше дело восстановить право, ограничить, схватить за руку, арестовать, убить преступного пьяницу. Почему это нельзя?