Дневники Льва Толстого

Толстой с полной отдачей входит, не в разговор с людьми, а в игру более крупную, общение самими существами, на уровне чистого присутствия, как входят дети, с которыми может быть самый интенсивный разговор происходит когда они упрямо молчат в ответ на вопросы или ничего не понимают. Именно из-за интенсивности этого общения обмен словами, информативный и осмысленный, часто не удается, кончается спором. Толстой не знает язык людей и не хочет учить его? Он в принципе не принимает язык как описание. Поскольку люди пользуются языком большей частью для описания, а не там где настоящее событие, Толстой оказывается сразу там, где языка у людей уже нет, говорение-описание продолжается, но Толстому оно уже очень мало что говорит. Толстой не хочет быть инженером человеческих душ, разбираться в системе приспособлений, разделений, в которые заперт каждый индивид. Он не хочет разбираться в системе и структуре человеческих тюрем.

Почему, если он хочет помочь людям. Уже работает Фрейд, врач, который хочет душевного здоровья себе и другим. Возникает сложная система разбора комплексов. Разбор длится долго, с самого начала рассчитан на курс психоаналитических сеансов, редко доводится до конца, однажды начавшись в принципе должен длиться. В том, как Толстой ожидает поворота, и полного, сразу, вовсе нет этой установки на терпеливую техническую работу. Есть сходство с представлением об исповеди, как она изложена например в сочинениях святителя епископа Игнатия Брянчанинова.

Чистосердечная исповедь перед духовником освобождает кающегося от всех грехов и делает его таким же чистым и обновленным, каким он вышел из купели Святого Крещения[101].

Сходство я подразумеваю только одно: как и у Толстого, здесь не предусматривается протяжение во времени, предполагается сразу смена, очищение всего человека как только что сотворенного, ведь крещение в православии рекомендуется после первой же седмицы жизни, младенца. Это связано с представлением о жизни: она не во времени, а дана сразу как предстояние смерти, т. е. в полноте. Это совсем другое представление жизни чем предполагается в длинном психоанализе, где жизнь постепенное развертывание и развитие. У Брянчанинова совершенно не случайно сразу после ожидания сразу же чистоты после исповеди приходит мысль о всегда близкой смерти:

Если мы пренебрегаем Таинством Исповеди, то этим отвергаем великий Божий дар, к тому же мы не знаем, что ожидает нас в следующую минуту, ибо и время и сама жизнь наша заключены в Творческой деснице[102].

Ту же неотделимость жизни от смерти мы знаем у Толстого, недавно цитированного:

Состояние спокойствия — того, что не делаю против совести — дает тихую радость и готовность к смерти, т. е. жизнь всю (23.11.1888 // 50: 3–4).

Всё в жизни очень просто, связно, одного порядка и объясняется одно другим, но только не смерть. Смерть совсем вне этого всего, нарушает все это, и обыкновенно ее игнорируют. Это большая ошибка. Напротив, надо так свести жизнь с смертью, чтобы жизнь имела часть торжественности и непонятности смерти, и смерть — часть ясности, простоты и понятности жизни (7.9.1900).

Как будто бы вхождение в состояние кающегося происходит на православной исповеди — но так сказать только количественно:

[…] Необходимо именно вслух называть свои грехи […] чтобы духовник мог понять душевное состояние кающегося и определить, сколь велики грехи, которые он должен будет именем Божиим разрешить и простить[103].

Для Толстого всё главное тоже решается волшебством в одно мгновение, внезапной переменой зрения. Как в сказке чудовище превращается в красавца сразу, не постепенным прорабатыванием комплексов, не от просветления ума, а от увидения под всеми одеждами-телами одного, того же себя. А он заслонен не хуже чем крепость обороной. И снимать эту охрану нет смысла, если не пробраться сразу — как-то не словами, потому что все слова увязнут в системе обороны, — а как?