Дневники Льва Толстого

Тут есть одно соображение: правда, что набор критический против зла, насилия, угнетения, который в сущности один и тот же сейчас как и у идеалистических революционеров, у маркиза де Кюстина, у Радищева, у интеллектуальных москвичей при Иване Грозном, по записям западных наблюдателей того времени, один и тот же в сущности и эти жалобы насколько очевидны и справедливы, и обоснованны, настолько же навязчиво безвыходно повторяются. Но на это можно возразить: а что если не хватает просто массового возмущения, чтобы опрокинуть очевидное зло. Новые и новые попытки революции срываются, но не надо быть похожими на одну разведенную, которую спросили, почему она не выйдет замуж второй раз: хватит с меня, я уж знаю что такое мужья.

Вы видите, всё это, — особенно, я говорю, в школе радикальной критики, как франкфуртская — показывает усилия Толстого привыкнуть радоваться и через свое физическое страдание от массы вещей помимо тела, так сказать, любить всё, показывает такие усилия смешным самовнушением. Не так?

В пользу Толстого дело осложняется тем, что то, что он делает, прямо велит Евангелие. Иоанн Златоуст толкует пятую главу Матфея:

Первая степень — не начинать обиды; вторая, когда она уже причинена, не воздавать равным злом обидевшему; третья — не только не делать обижающему того, что ты потерпел от него, но и оставаться спокойным; четвертая — предоставлять себя самого злостраданию: пятая — отдавать более, нежели сколько хочет взять причиняющий обиду; шестая — не питать к нему ненависти; седьмая — даже любить его; восьмая — благодетельствовать ему; девятая — молиться о нем Богу.

Что стих Мф 5, 44, где говорится любить врагов, трудный, показывает количество расхождений в нем: слов «благословляйте проклинающих вас», «благотворите ненавидящим вас», «молитесь за обижающих вас» в многих списках нет.

И еще: Мф 18, 3 «если не обратитесь [другое чтение: не перемените ум] и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное». Среди черт детей одна из менее заметных, но стойких та, что они не видят зла, безобразия, порока, они знают и отвечают, пока они не подорваны отчаянием родителей и у них есть силы, плачем или ревом — т. е. именно тем самым перестают всматриваться и заглушают, заслоняют как невыносимое — на ужас, тоску, скуку. Невеселый несчастный ребенок катастрофа для него самого и для взрослого, недопустимость невеселого ребенка интуитивно без рассуждений ощущается всеми, настолько невыносима, что многие взрослые носят с собой специально конфеты чтобы обрадовать ребенка, т. е. вернуть его в нормальное состояние. Грязь под ногами, лужа, свалка, пьяный, опустившийся заманивают интерес детей как нас порнография, никогда не вызывают гнева осуждения. Хрестоматийный случай: стопроцентное отсутствие осуждения у детей бездельной, наверное безнравственной стрекозы. Толстой проигрывает свое поведение перед грабителями, оно точно как у ребенка:

Сейчас читал газету, об убийствах и грабежах с угрозой убийств. Убийства и жестокость всё усиливаются и усиливаются. Как же быть? Как остановить? Запирают, ссылают на каторгу, казнят. Злодейства не уменьшаются, напротив. Что же делать? Одно и одно: самому каждому все силы положить на то, чтоб жить по-божьи, и умолять их, убийц, грабителей, жить по-божьи. Они будут бить, грабить. А я, с поднятыми по их приказанию кверху руками, буду умолять их перестать жить дурно. «Они не послушают, будут делать все то же». Что же делать? Мне-то больше нечего делать. Да, надобно бы хорошенько сказать об этом (22.8.1907 // <там же>).

И теперь представьте, вообразите, если бы не было этой записи, этого решения, если бы Толстой предлагал любой другой проект против зла, — т. е.

вообразите любой другой, даже например уйти в искусство или в монастырь — могла ли бы появиться через немного времени, уже после 78-го дня рождения, такая: