Дневники Льва Толстого

И опять, как тогда, когда спрашивали, отказ от славы был бы такой радостью, если бы не было славы, — так теперь, эта радость от иллюзорности тела могла бы быть у плохого пользователя тела, который загнал бы его, допустим, неосознанным усилием самоубийства, вином, полнотой, или глупым постом, кто не приучил бы его слушаться в тяжелой работе, верховой езде, спутал бы тело «пленной мысли раздраженьем»? Только тот мог радоваться по-настоящему освобождению от тела, кто умел поддерживать соглашение со своим телом восемьдесят лет.

Ему странно, почему люди не хотят взять в руки счастье.

Как удивительно, de gaieté de coeur {по своей доброй воле} губят свои жизни люди, попуская себя на раздражение. Всё в «табе», как говорил Сютаев {Василий Кириллович, крестьянин-философ 1819–1892, воспоминания о нем Толстой читал и после ухода из дома; он часто повторял слова Сютаева «всё в табе и все сейчас». Философия Сютаева: всё «брать на себя». Его сын Иван отказался от военной службы и был в 1881 летом в крепости. 5.10.1881 Толстой «был в Торжке у Сютаева, утешенье», об этой поездке в Шевелино Новоторжского уезда Тверской губернии также 63,79, о его сыне 85, 120–121[118]}. Смотри с любовью на мир и людей, и он так же будет смотреть на тебя (продолжение записи 29.11.1907 // <там же>).

Попуская себя на раздражение — то же движение, которое заметил у себя Толстой, когда дал волю злости на собаку. Для навидения, стало быть, надо не столько добавочного действия, сколько удержания от поступка, а именно поступка выдавания себе разрешения.

Не совсем верно, что проще дать волю раздражению и злобе чем не дать. И если пользоваться проверочным способом Толстого, то посмотрите себя, бывает ли раздражение или злоба во сне.

Бывает. И по отношению к нам, и мы сами убиваем, раздавливаем в злобе и в раздражении, а точнее сказать, поскольку я и другие лица во сне путаются, персонажам сна случается быть спущенными с цепи. Когда они (мы) расходимся во сне до крайности, то просыпаемся. Что наше нравственное чутье или разум или воля приняли во сне решение проснуться, говорить нелепо: если бы такое решение принимала разумная нравственная воля, то она бы уж наверное догадалась, что тут всего лишь сон, и хотя бы ради любопытства, изучения себя разрешила досмотреть сон до конца. Стало быть, когда я сдерживаю порыв злобы и раздражения, то это еще не нравственное, а природное, сонное движение. Если его во мне нет, то я это сделал уже наяву.

Мне надо доказать, что толстовская школа нераздраженного смотрения на мир не одна из возможных, а единственно верная. (Μετανοείν — смена ума, глаз. Аристотель: время есть, поскольку мы μετανοέομεν (Физика). История есть в меру смены глаз.) Это значит, что я и для всех хочу этой школы. Другое дело, что неплохой способ пройти ее — не поверить ей и попробовать суметь возразить. Все приглашаются сделать такую попытку.

11

24 апреля 2001

Тема остается по крайней мере на сегодня смена глаз. Мой план посмотреть последние годы дневника как установившуюся школу навидения. Но поскольку он говорит (мы это прочитаем подробнее) что никто не знает, как и что он делает, мы потом вернемся к годам интенсивного прохождения этой школы (заглянем на кухню), т. е. около 60-го года его жизни.

Когда у Толстого остается уже относительно мало сил, памяти… — хотя как сказать. Именно относительно. Никита Алексеевич Струве, говоря о Солженицыне (например, выступление в сельском клубе в Заостровье под Архангельском 27.9.1998), начинает с упоминания о Толстом.

К 80-летию Толстого мой дед, накануне своей первой и единственной встречи с Толстым, писал: «Толстой — существо громадное и страшное, прожившее не одну, а несколько человеческих жизней. И при том таких, каких странно и страшно прожить одному человеку» (Православная община, № 48, М.: 1998, с. 105)

Ради полноты заметим, Толстой заметил эту журналистику Петра Бернгардовича Струве еще до встречи с ним.