Дневники Льва Толстого

Преимуществ интеллигентного состояния много. Одно очень привлекательное то, что тут всё можно, ошибшись или что не понравилось, перетолковать, переписать, отречься. К толстовской дисциплине относится, как мы видели, одноразовость, невозможность ничего изменить. Он работает на том уровне до редакции, которую у него часто отмечают, для того чтобы успеть сказать (что на том уровне первых неуправляемых душевных движений значит и сделать) всё самое существенное (а на том уровне как во сне всё существенно), пока его не разбудили (собственная интеллигентность и внешние интеллигенты) и не втянули в безысходную сферу толкования.

То, что читают и списывают мои дневники, портит мой способ писания дневника. Хочется сказать лучше, яснее, а это не нужно. И не буду. Буду писать, как прежде, не думая о других, как попало (29 и 30.3.1909 // <там же>).

Пусть это вам не покажется странно. Я проверил себя, и не похоже что я ошибаюсь. Тот же смысл у первого затца витгенштейновского логико-философского трактата: Die Welt ist alles, was der Fall ist. Я предлагаю перевод: мир существует как попало. Как упало. Как выпало. И ни в коем случае никак не иначе. Всё остальное будет не мир, а наши подстроенные конструкты. Они вернутся в мир, когда мы устанем их держать усилием и они вернутся в свое как попало.

Стало быть, Толстой понимает, что дневник шифрован для постороннего, неясен для понимания. Но пустить в машину своего писания, 17-я редакция «Не могу молчать» идет в печать, оттачивать читая семейным, гостям, откладывать, переделывать — с дневником он это никогда не сделает. Как наоборот никогда не пустит в печать ничего без отделки, много раз просит не придавать никакого значения тому, что как письма, разговоры оставлено без отделки — никаким записям Маковицкого — и серьезно относиться только к тому, что пропущено через машину авторского редактирования. Через нее достигается после прохода через фильтры избавления от интеллигентности снова статус так, только так и никак не иначе.

Никакие преимущества интеллигентности не компенсируют первобытной прямоты. Так никакая эффективная рациональность частного (отрубного) землевладения не компенсирует выветривания первобытной справедливости, происходящего при разрушении бестолковой иррациональной древней общины. Толстой против Столыпина еще и поэтому, кроме расстрелов. У него есть отчетливая, ясная для него как день, простая и радующая его программа для страны, радикальный анархо-консерватизм. Эта программа отрывается ему как политэкономическая проекция Евангелия: это закон любви, переписанный в терминах государственного хозяйства. Толстой не переменился с тех молодых лет, когда, мы читали, он считал неправильным отнимать у богача его трюфели чтобы раздать бедным. К революционерам Толстой в целом снисходительнее чем к правительству: они молодые; они не испачканы грязью церкви. Но он против них и решительно за хозяев: