Дневники Льва Толстого

Заносчивость молодого позитивизма — это прежде всего у двух вундеркиндов, Огюста Конта, 1798 г. р., и Джона Стюарта Милля, на 8 лет его моложе, но вундеркинда в еще большей мере, так что несмотря на то, что он был младше, когда шестнадцатилетний Конт поступал в элитарную парижскую Политехническую школу, восьмилетний Милль уже знал в оригинале всех главных греческих и латинских авторов и ему доверили обучать других детей, — доходила до того, чтобы для всякого предмета находить естественную причину, в природе или, без различия, в области страстей, настроений, убеждений и норм. Второе поколение позитивизма, Ипполит Тэн, ровесник Толстого, Генри Бокль, уже не были натуралистическими монистами, но зато их менее односторонняя позиция уже и не могла быть такой вызывающей, не могла бы уже спровоцировать Дильтея. На нововведения Конта, автора терминов позитивные науки, социология, Дильтей ответил своим различением, которое тоже вошло в решающую терминологию образования и организации науки: различение Naturwissenschaften и Geisteswissenschaften (науки о духе, гуманитарные науки, науки о человеке, социальные науки). Только сейчас переводимое на русский «Введение в науки о духе»[25] вышло по-французски в 1942-м, Introduction aux sciences humaines, и — оперативность западной администрации — уже 23 июля 1958-го этот термин был официально введен в название факультетов. С ним, правда, сложности.

На науки о духе нельзя прямо переносить методы естественных наук. Там законная цель дать причинное объяснение, т. е. в конечном счете редуцировать природу к первопринципам. Поступки духа даже на первый взгляд иногда объяснить нельзя. При внимательном рассмотрении ни один из них объяснить причинно, т. е. редуцировать к внеположным началам, нельзя.

Объяснить нельзя, но можно понять. «Природу мы объясняем, психическую жизнь понимаем». Заслуга Дильтея, двойная: отчетливое различение между объяснением и пониманием; и более важное: развертывание, оттачивание самого понимания до инструмента, который обеспечил бы объективность. «Самая острая потребность, которую я когда-либо ощущал, это жажда объективной истины», сказано Дильтеем к концу жизни. Объективность, Sachlichkeit, непереводимая по-русски способность не вмешиваться в суть дела — для него была то же что наука. Прибавьте к этому безусловную уверенность, что отныне и навсегда в Германии, а значит в Европе решать будет такая наука.

Важные слова. И то, как я говорю об этом, — усовершенствование понимания до научного орудия познания истины, — звучит как важная философская задача. Но одновременно мы чувствуем темное противление этому различению. Несогласие опознается сначала как русская нелюбовь к тонкостям. Преодолеем эту косность, введем дильтеевское различение?

Оно во-первых восстанавливает значение мистики, интуиции (реставрация мистики в позитивизме вообще мало оценена); во-вторых, как сказано, проясняет ее. В «Описательной психологии» (1894) Дильтей вдумывается в то, как сама жизнь в ее высшей собранности, когда она умеет достичь полноты целого, сама становится своим собственным прояснением. Снова мы чувствуем, как эти две мысли, германская и русская, проталкивались близкие друг другу к сути дела.

И еще. Мы заметили, как толстовская органика, его неверие ни во что, чего нельзя пощупать, расширяла с годами свой круг, словно его тело разрасталось. С годами после «Описательной психологии» у Дильтея понять уже мало установить сим-патическую связь с двигателями деятелей, понять уже значит включить в исторический контекст, а это значит, вы понимаете — увидеть в свете целого, в свете цели. Вопрос, который мы должны решить: в исходном опыте полноты живого цель или ее перспектива уже содержались?

Да. Удавшаяся полнота жизни своя цель. Так же у Толстого: цель жизни повышение жизни.

На явной базе этих сплошных сходств тем отчетливее несходство: почему там, где германская мысль вводит различие естественных наук и духа, русская не вводит?

Легкое простое решение, к которому я лет пятнадцать назад присоединялся, — Дильтей ошибся. Против него другая германская мысль, Ганс Георг Гадамер в «Правде и методе», тоже различение, но убийственное для Дильтея, тем более что дильтеевское понимание Гадамером безусловно принято: там, где появляется метод — и науки просто нет без метода, — правда недоступна, полностью отсутствует. Правда, истина в смысле полноты действительного бытия открыта только пониманию. Метод к ней не только не ведет, но захлопывает путь.