Дневники Льва Толстого

Примем от Толстого этот урок, ощущение закона, который с одинаковой жесткостью проходит через «атомы» и через жизнь, душевную и духовную тоже. Не будем рядом с областью жесткой необходимости выкраивать себе какую-то сферу свободы, будем искать свободу внутри самой жесткой необходимости. И будем жалеть, что в нашем языке нет слова или надо искать слово для άνάγκη. В греческом это не только необходимость, еще нужда, неволя, насилие, принуждение, с выражением άνάγκη έστί «необходимо, приходится, надлежит». Это еще рок, судьба — совершенно необходимо, чтобы Троя вся была взята, никакая сила и воля этому уже помешать не могут. Если Толстой нам поможет, чтобы это понимание истории в нас проснулось, и за это одно мы должны будем быть ему всегда благодарны. Άνάγκη еще «нужда, бедствие, горе», и не такие, чтобы можно было или хотя бы нужно было принимать меры: никакие не меры, а горе это надо принять. Чутье к такому горю необходимому, неотвратимому есть в поэзии, может быть особенно у Ахматовой, в ее абсолютной «последней беде», запредельной, железной — для которой даже «ленинградская беда» только повод. Она упивается, ее захватывает гораздо больше надежды непосильная беда и несравненное горе. «Тебе — белый свет, пути вольные, Тебе зорюшки колокольные. А мне ватничек да ушаночку. Не жалей меня, каторжаночку».

Произошло ли чудо заражения, когда Витгенштейн прочел на фронте толстовское «Евангелие для детей», что я не исключаю (я тоже в армии, хотя и не на фронте, не читал ничего кроме может быть «Die Leiden des jungen Werters» по-немецки настолько же заражающего), или сходные близкие географические и исторические пространства одинаково воспитывают мысль, или мысль на достаточно высоком уровне просто возвращается к ранней античной интуиции, дай Бог чтобы и мы к ней вернулись и уже никуда не уходили, — но мир у Витгенштейна схвачен такой же неволей как я сейчас говорю и пытаюсь вам внушить. Эта скованность всего ананкой, и кроме того безразличие в выборе того, чем не задето свое, в каждом поступке и слове Витгенштейна, как гораздо больше чем его вера, а скорее его существо. В «Трактате» он об этом громко молчит, только в конце сквозь плотное молчание прорывается голос, вернее выкрики.

6.4 Все Satz’ы [предложения-полагания-установления-приговоры-законы-решения-пробы мира] равноценны-равнозначны.

6.41 […] В мире всё есть как оно есть и всё происходит как оно происходит. В нем нет никакой ценности-значения — и если бы она там была, то не имела бы никакой ценности-значения.

Если есть какая-то ценность-значимость, имеющая ценность-значимость, то она должна находиться вне всего происходящего и вне такости (So-Seins). Ибо всё происходящее и всякая такость случайны.

То, что делает это неслучайным, не может находиться в мире, иначе это было бы опять же случайно.

6.42 Поэтому не может быть никаких Satz’ев [предложений-полаганий-установлений-приговоров-законов-решений-проб мира] этики.

Satz’ы не могут выразить ничего более высокого [чем они сами].

Я стою перед миром словно за стеклянной стеной, хочу или не хочу в нем много, но он неприступен для меня, как я ничего не могу глядя на экран изменить в нем. Для Витгенштейна одинаково как для Толстого воображение научной понятости чего-то в мире полная иллюзия.

6.36 311 Что Солнце завтра взойдет — гипотеза, и это значит: мы не знаем, взойдет ли оно.

6.37 Принудительности, по которой одно должно было бы произойти потому, что произошло что-то другое, не существует […].

6371 В основе всего новоевропейского мировоззрения лежит тот самообман, что будто бы так называемые законы природы являются объяснениями природных явлений.

6372 Так они [?] застывают перед законами природы словно перед чем-то неприкасаемым, как древние перед Богом и судьбой.