Дневники Льва Толстого

Я теперь надеюсь что я поставил толстовского пишущего дневник (важно и то что у Витгенштейна всё это было написано в дневнике как дневник и получившаяся книга от дневника отличается мало) в ясный контекст. Наша ошибка, и наше стеснение начавшееся с разбора Дильтея, происходили от того что мы вместе с Дильтеем вслед за Дильтеем нарушили отдельность отдельного. Отдельное, гераклитовское σοφόν не начало ничего, не двигатель ничего, и всего меньше им можно воспользоваться для расшифровки его самого.

Мы говорили, что нелепо наблюдением выискивать смысл поступков, когда та же наша цель, жизнь или спасение, исходно уже создала все факты, которые перед нами. Мы говорили, вместе с Дильтеем и соглашаясь с ним, что жизнь это прорыв к своему как цели, свое исходно дано как родное, и оно исходно же распадается на шаги к нему. Наша ошибка была в том что мы воображали таким путем, путем такого рассмотрения, разобраться во всём этом, а через интроспекцию внутренней связи найти законы духа. Мы не в таком счастливом положении, словно мы носим в себе черный ящик, в который можем заглянуть и там прочитать нашу глубину. Мы находимся в таком положении, как муравей берет иголку, тащит и т. д. и ни в самом муравье, ни тем более в иголке, ни в руководстве целого муравейника нет инстанции, которая хранила бы программу этого поведения или усматривала его смысл, вплоть до верховного смысла назначения муравейника и, шире, жизни и, шире, всей жизни на земле. Смысла-ценности-значения движения муравья, иголки, которую он несет, муравейника и всего находящегося на поверхности земли или в небе нет. Целое (связь) присутствует в муравье просто как сама его жизнь. Жизнь простым движением сплетает себя вокруг своего же влечения к своему. Ее связь (целое) анализируется не потому что в ней исходно есть состав, она имеет суть и состоит из смыслов, — она проста, — а потому что подходим мы к ее простоте ею же, исследователь тот же живой и родственный и сим-патичный ей.

И всё? и разговор на этом закончен?

Вовсе нет.

Почему?

Именно потому что, черт побери, пишущий дневник и пишущий всё это ко всему этому никакого отношения не имеет. Я возьму на себя смелость пересказать опыт одного нашего современника. В любом загнанном, истерическом, сумасшедшем состоянии, с разорванным ртом, потому что в психушке его кормят насильно ложкой, крича на отца до его, отца, сердечного приступа, что он фашист, потому что загнал его сюда, этот человек хладнокровным, независимым вниманием видит свое состояние, состояние отца, окружение, замечает каждую пуговицу на одежде. Он знает, что если бы висел вниз головой, то замечал бы узоры обоев. Он считает себя и другие его называют холодным, уродом среди людей; изучающий его тексты автор диссертации фиксирует в этих текстах взгляд на вещи мертвеца. Этот человек неожиданно на вершинах культуры находит себе протянутую руку. Это Мальбранш от Лейбница или Лейбниц от Мальбранша, «внимание молитва души»: отними текст молитвы, с молитвой ничего не сделается, она останется без слов как вбирание меня молящегося, воздуха в котором я, всего мира, который кружился и остановился вокруг меня. И прежде всего и может быть главным образом Лев Толстой, в котором этот человек, в отличие от большинства, в отличие от всех, не видит не судит чего-то вроде «великого таланта и ограниченного ума». Наблюдение другое слово этого внимания. Поэтому этот человек не принадлежит своему сейчасному настроению или смене настроений, хотя может быть редко кто найдется так же отдающийся и депрессии и легкости, подъему: в любом скатывании и вознесении, при посещении неизменным, словно идет постоянная ровная киносъемка, остается внимание. Для чего оно? к чему оно? чему оно служит? куда оно ведет? оно здоровье или шизофрения? Оно есть, и это всё. Оно не меняется, на втором году жизни оно было такое же как теперь, а может быть и раньше, если можно было раньше себя помнить. Молитву позорно использовать для научных или творческих целей. Это внимание, это наблюдение, это присутствие инока, молитву души, позор и святотатство использовать для писательских, поэтических, научных, исследовательских, самых добрых целей. Но если есть что по-настоящему беречь, и что своим достоинством, что сберег, гордился, возобновляя после долгого перерыва свой дневник, — если на что-то должна быть направлена φυλακή της καρδίας, то на сохранение этого внимания. Ошибка наша и Дильтея была в том, что мы, слава Богу в отличие от него робко и неуверенно, и с самого начала под знаком вопроса, захотели эту отдельность иного применить в практических целях.

Возвратимся к Толстому.

10

14 ноября 2000