Дневники русской женщины

Вспоминая теперь себя, я могу сказать, что была похожа в это время на несчастную, сверх меры нагруженную лошадь, которая еле-еле держится на ногах, но все-таки везет воз к дому, подгоняемая кнутом возницы… Последний месяц – это было что-то невозможное, – я не жила, а «горела», по выражению наших интернаток: переживая массу разных впечатлений, с восторгом занося их в свой дневник, я в то же время сдавала все время по два экзамена сразу… Но чем далее, тем труднее давалось мне все, силы начинали мне изменять. Часто, пробившись несколько часов кряду над одним билетом и все-таки ничего не запоминая, я в отчаянии бросалась на постель, ломая руки и не понимая, что со мною делается. О, если бы могли меня видеть в эти минуты все те, которые удивлялись и завидовали мне! – «Д-ва, да вы сколько сдали? Опять два сразу? Ну, это удивительно! Да, сколько же вам еще осталось? только два? Вот счастливица-то! вот способности-то!» – слышала я… и уже не пробовала разуверять их. Что сказали бы они о моих способностях, если бы сквозь запертую дверь моей комнаты могли видеть, как я в бессильном отчаянии падала на кровать, закрыв глаза, не понимая тогда ни слова из прочитанного… Помню я, как на экзамене по русскому языку вынула совсем не читанный билет; как по славяноведению не могла ответить на простейший вопрос; на экзамене по древней истории я вдруг забыла моментально все, что следовало сказать о философии до Сократа, хотя знала этот отдел довольно хорошо. Самоуверенность, с какой я отвечала профессору (которого у нас считают полным ничтожеством), спасла меня от его придирок и провала. Однако в общем выходило как-то так, что я знала прочитанный курс и выдерживала испытания… Как? я и теперь не знаю и удивляюсь. Но есть предел всему. Экзамен по логике, самый трудный, был для меня последним по числу; я уже не в силах была более заниматься… И лошадь плетется под кнутом, только пока сил хватает: рано или поздно упадет же… И я упала. Да еще как! Готовясь к логике и зная, что в голове моей нет уже ни на йоту ни соображения, ни памяти, я решила не спать вовсе последнюю ночь, думая, что авось – лучше повторю (?!). В результате было то, что, когда я села перед профессором, чтобы отвечать, я к ужасу своему чувствовала, что не помню почти ничего из билета. Логику читал нам Введенский совершенно новую, – в аналитическом изложении; мы все ценили его как талантливого профессора и сильно боялись этого экзамена. Страх и стыд перед ним за свое незнание заставили меня потерять всякое самообладание: я закрыла лицо руками и не могла говорить… Среди курсисток есть мнение, что Введенский – хороший психолог; по отношению ко мне он действительно показал себя таким: видя перед собой человека в полубессознательном состоянии, он помог мне выйти из той бездны, в которую я, казалось мне, погружалась. Смутно помню я, как он мне стал предлагать какие-то вопросы; слушая и отвечая на них, я испытывала такое ощущение, точно кто-то в голове моей приводил все в должный порядок. Наконец, он кончил спрашивать несчастный билет и повел меня по всей программе; отчетливо помню, как он меня спрашивал годы жизни Канта и Юма, – я отвечала и в то же время сама себе не могла дать отчета, верно ли я говорю, или нет… Ответ был окончен; профессор взялся за перо и список и, ставя мне 5, громко, во всеуслышание, сказал: «А волноваться так стыдно»… Я вышла из аудитории чуть не шатаясь. В интернате меня встретили поздравления с переходом на второй курс… Те из знавших меня, которые были в аудитории, удивлялись, слыша мой ответ глухим изменившимся голосом, и недоумевали, что со мной сделалось. Всякий опытный врач по нервным болезням разъяснил бы им это недоразумение. В тот же день я уехала домой.

3 ноября

…После мною овладела такая апатия, такое равнодушие ко всему; это было ужасное нравственное состояние, доходившее действительно до болезни… Ни души кругом.

Я инстинктом чувствовала весь год страшную потребность иметь при себе близкого человека, друга, который душою понял бы меня без слов и нежно любил бы меня, осторожно отстраняя с моего пути все препятствия; который всегда мог бы удовлетворить меня в умственном и нравственном отношении, стремясь открыть мне новые горизонты… Я страстно искала такого человека, жадно всматриваясь в лицо каждой первокурсницы, с надеждой и уважением смотря на слушательниц старших курсов. Но судьба моя и тут сказалась: я осталась одна, а надежда, что буду жить одной умственной жизнью с сестрой, была разбита безжалостно…

Помню, какое сильное впечатление произвело на меня чтение «Исторических монографий и характеристик» Бестужева-Рюмина, – то место, где он говорит о своей дружбе с Ешевским, об их занятиях в гимназии и университете. Следуя своей привычке все сравнивать, я тотчас же оглянулась на себя самое, на свое развитие и знания и на своих интернаток. Боже, какие мучения испытывала я, ясно видя весь неутешительный результат такого сопоставления!