Дневники русской женщины

«Гринев» подбежал ко мне, схватил меня за руку и не отпускал. «Он» был такой славный, толстенький, симпатичный. Скоро были готовы «Ангел» и «Муза»; не хватало только статуи Пушкина, которую мы не достали. Для чтения было выбрано стихотворение Полонского о Пушкине: «Пушкин – это возрождение русской музы…», и потом соответственные лица должны были повторять те строфы, которые относились к некоторым произведениям Пушкина. С этим было много хлопот: чтобы всякий знал свой № и не перепутал… Шляпкин просто все горло раскричал, – говорить тихо было нельзя за расстоянием и движением; он бегал, кричал, задыхался и… делал в сущности все, так как помощниц среди нас ему не нашлось, кроме одной, которая распоряжалась всем в уборной.

Наконец, все было улажено, и «статистам» можно было уйти – началась репетиция в костюмах, но мы оставались. Все сцены шли хорошо. Конечно, лучше, если бы мужские роли исполнялись соответственно мужчинами же, но несмотря на это, все же Мельник и Самозванец были интересны, а остальные – Мазепа и Онегин – являлись только как необходимое дополнение к монологам Марии и Татьяны. Последняя по внешности хороша, но как актриса – слишком холодна (и я могла бы так сыграть), тем не менее исполнительница, кажется, была о себе иного мнения. В общем, я проваландалась на курсах без малого до 11-го часа, и когда пришла домой, – в квартире был в полном разгаре пир: хозяин был именинник. Я ушла ночевать к Юленьке.

30 января

На другой день я имела глупость проспать лекцию Шляпкина о Пушкине. Утром, когда мы вместе с В. поехали в Лицей за статуей поэта – ее уже выносили; оставалось повернуть обратно и ехать шагом за повозкой. Было очень холодно, мы отчаянно мерзли.

Накануне я писала письмо к инспектору, где просила отпустить брата по «важному семейному делу», чтобы он мог присутствовать на вечере; Шурка пришел после своих занятий, и я ушла на курсы. В сущности, мне нечего было делать там так рано, надо было только выгладить ситцевое платье «Марьи Ивановны». О, что это было за платье! Я никогда в жизни не видала такого ситца! Желтенькое с цветочками, хотя сшито было мило, и с косыночкой, но кринолина я не имела мужества надеть, – до того он был грязен… брр!.. Я взяла другую шелковую «бальную» юбку – тоже грязна, и меня покоробило, но все же не так грязна, как этот ужасный кринолин. В «уборной», вернее в физическом кабинете, была давка: среди приборов на столах стояли принадлежности туалета, а на кафедре в VI аудитории причесывались и гримировались. Явилась и жена профессора Ж., которая должна была петь письма Татьяны к Онегину в современном костюме и великолепной прическе. Наши, разумеется, пришли в восторг.

Первый начал читать Булич «О значении Пушкина для русской музыки». Мы потихоньку выбрались на сцену и из-за занавеса слушали. Для меня лично речь не представляла никакого интереса, так как все, что в ней говорилось, было уже давно известно, да и что мог он сказать нового? Произведения Пушкина послужили сюжетом для русской музыки – Руслан и Людмила, Пиковая дама, Евгений Онегин и т. п. – это могло быть интересно лишь для большинства слушательниц, вовсе не знакомых с историей музыки. После речи началось чтение стихотворений и пение. Стоя за кулисами, слушать было очень неудобно, приходилось оставаться в уборной, а наш профессор был все время там, бегал, распоряжался, и удивительно – не сердился, между тем – такая суматоха, такое непослушание, как наше, хоть кого могут рассердить. Но общее настроение было удивительно симпатично: вопреки нервничанью настоящих актеров пред выходом на сцену – у нас все было как нельзя более мирно. Мы помогали друг другу одеваться и очень старались, чтобы у всех все было хорошо; гример был не первоклассный, но те из играющих, которые успели загримироваться, – охотно предлагали свои услуги товарищам.