Дневники русской женщины

29 сентября. Странно, я постоянно должна скрывать все, что высказываю здесь. В наше время так мало ценят самую любовь; а естественное желание иметь близкое, родное существо, с которым хочется постоянно быть в общении, – такое желание прямо могут осмеять. Счастливцы, вы, те, у кого есть друг – мать, сестра или брат! Мои же друзья – только книги и этот дневник…

7 октября. Прекрасен восторженный порыв всей Франции при встрече русских моряков. Никакой союз государей не может быть прочнее союза народного, не официально заключенного, но который тем прочнее, чем прочнее его духовные нити. Прием государя государем всегда окажется принужденным, восторги «народа» – по необходимости; когда же народ – сам радушный хозяин, встреча выходит дружественная, братская, простая и величественная. Начитавшись описаний франко-русских торжеств, я готова теперь влюбиться во всех французов сразу, и еще тверже решила выйти замуж за француза: мне нравится добрый характер, живость, экзальтация и великий гений этого прекрасного народа.

…12 ноября. В прошлом году в этот день я была первый раз в жизни в Большом театре, шла «Жизнь за Царя». А теперь? – «Уж нет волшебной сказки». Я закрываю глаза, мысленно переношусь в прошлое и вижу опять все, слышу эту чудную музыку; мне кажется… Но что бы ни казалось, а я все-таки здесь…

В доме появились свахи; они взялись за дело очень усердно и по-старинному: предлагают «показать» меня женихам… О, Господи, мало, видно, еще подлости и гадости людской на земле! Наши женихи и обожатели, нажившись вдоволь со всякими… идут теперь справляться о приданом, о нашей нравственности, чтобы жениться «как все порядочные люди»!.. Я встала на колени и, вместо молитвы, горько заплакала. Но разве от слез люди станут лучше? Пусть смеются надо мной, пусть называют наивной девочкой, которая может молиться, прося Бога избавить ее от участи ей подобных…

20 ноября. Кончила читать (тайно от мамы) первую часть «Духа законов» Монтескье, наслаждаясь новым, совершенно незнакомым мне предметом, увлекаясь ясностью изложения, проникаясь глубоким уважением к сущности сочинения и к его гениальному автору. «Недостаточно заставить прочесть, надо заставить мыслить», – говорит Montesquieu, и теперь у меня вся голова наполнена этой книгой. Сравнивая это произведение с «Государем» Макиавелли и время обоих авторов, один из них мне кажется дьяволом, другой чудным, светлым ангелом.

20 декабря. Если бы вы знали, какая у меня пустота в голове! Не знаю, отчего это: от влияния холодной погоды или от неимения мыслей. Если человек посмотрит на небо, он яснее поймет свое ничтожество; если он посмотрит в траву, где копошатся мириады насекомых, он сознает себя царем природы. Откуда же такое странное противоречие? Отчего человек так полон контрастов? Я думаю, что мой дневник скоро будет похожим на ряд отрывочных фельетонов, и какой-нибудь досужий насмешник может назвать его «фельетончик моей жизни». Что ж, мало разве людей, вся жизнь которых представляет легкий, бессодержательный фельетон? Но моя жизнь бедна внешними событиями. Я описываю только свою личную жизнь, и только для себя самой, конечно… Сестры подсмеиваются над моим занятием, которое обратилось в прочную привычку доверять все бумаге.

27 декабря. «Рыбаки» Григоровича… Как я была бы счастлива, если бы могла хоть однажды встретиться с автором. Чем-то нетронутым, свежим пахнуло на меня, забытое детство вновь встало передо мною, и вспомнила я, как увлекалась этой прекрасной идиллией еще маленькой девочкой.

Трудно передать теперь то чудное впечатление, которое сохранилось во мне: я инстинктивно чувствовала что-то светлое, прекрасное в этом произведении и долго жила этою радостью. Такого впечатления, перечитывая «Рыбаков», конечно, уже не получилось, и только о прошлом задумалась я…

29 декабря. Странно: во мне точно два человека: один – домашний, который живет в семье, болтает вздор, ссорится с матерью, а другой – живет совершенно особенно, своею внутренней жизнью, отдаваясь то радости, то печали. Это – мирок моих книг, учебников, мечтаний, сентиментальных бредней, мирок моих мыслей, моих чувств и впечатлений, которого мне некому показывать, моя фотография, одним словом – мой дневник. Первого-то человека видят во мне все, и вовсе не одобряют; о втором никто не догадывается, да и знать никто не захочет: кому какое дело до меня? Я так и живу раздвоенно.

1894 год

1 января. Вот и опять Новый год. Вчера я гадала, лила олово, и мне вылился свадебный венец – все были в восторге. Но неужели это гаданье действительно предвещает то, над чем я смеюсь: такая перспектива нисколько не привлекает меня…

Наверное, ни одна молодая девушка не проводит так этого вечера: в большом кресле, полураздетая, с распущенной косой, озираясь при малейшем шуме, украдкой увлекаюсь я Карлейлем, его замечательной книгой «Герои и героическое в истории»…