Дневники русской женщины

Э, опять за старое! с неудовольствием подумала я, вспоминая его разговор на ту же тему на пароходе. Вновь начнутся старые, надоевшие мне рассуждения, извольте их слушать. И я сказала недовольным и скучающим тоном:

– Ну, опять…

Он не обратил на это внимания. Тогда, желая дать ему понять всю нелепость этого предложения, я описала свою жизнь, в которой не было ни повода, ни места для подобного чувства. Но его было трудно урезонить: он настаивал на своем, говоря, что сердце не знает препятствий. Я решилась упомянуть и о моей наружности, о которой я слышала столько насмешек, и о молодых людях, которые всегда старались избегать моего общества.

– Вы говорите неправду, – преспокойно возразил Былеев. – Вы хорошенькая, я это говорю без малейшего желания сказать вам комплимент, я это даже слыхал от других лиц.

Мне было до того скучно, что не только не хотелось спорить, но и советы офицера показались мне, как говорится, ни к селу ни к городу. А он, между тем, продолжал уверять меня, как хорошо найти себе человека, которого можно любить, как это случается со всеми, и что это закон природы… Пользуясь моментом, я постаралась свести разговор на сестру.

– Вы не подумайте, что я совсем отрицаю любовь; нет, я признаю, что она существует только для избранных натур, а так как я принадлежу к массе – мне нечего и думать о ней.

– Я не согласен. По-моему, она существует для всех людей. Кто же вам сказал так? – спросил он.

– Жених сестры…

Узнав, что В. такой же, как и сестра, офицер возразил:

– Из этого еще не следует считать его идеальным.

– Допустим, но во всяком случае брак этот будет идеален; в смысле союза одного мужчины с одною женщиной. Я это высоко ценю.

– Да знаете ли вы, что есть люди, чистые телом, и развращенные душою и сердцем до последней степени? Невинность – это плод воспитания, и ее, мне кажется, нельзя ценить так высоко… Я видал людей, которые хотя и были «такие», но в сущности были все ужасные пошляки…

– Я прекрасно знаю, что вы всегда найдете себе оправдание, потеряв свою честь. (Моему собеседнику было 35 л., и свою молодость он проводил далеко не свято, по его собственному признанию.) Конечно, и между вами встречаются хорошие люди, но все-таки я всегда буду сочувствовать такой любви и такому браку, потому что и он, и сестра равны, их брак будет чист пред Богом и пред людьми. Согласитесь, что девушке естественно предпочесть человека, вполне равного ей…

– Значит, вы не могли бы полюбить испорченного человека? не пошли бы за него? – вдруг спросил меня Былеев. Я пожала плечами, но он настойчиво требовал ответа.

– Г-м! Уж если меня когда-нибудь судьба поставит в такое безвыходное положение, можно сказать – прижмет к стене, то я выйду не иначе, как по самому хладнокровному расчету, взвешу все «за» и «против»… – фантазировала я, в глубине души недоумевая, зачем я отвечаю на такой вопрос, который должна была бы оставить без ответа.

– Ну, а если вы полюбите такого человека? – не унимался офицер.

– Тогда… тогда… (я чуть не расхохоталась, – до того показалось мне смешно его предположение) я и виду никому не покажу… Лучше сама себя изломаю и скорее умру, чем выдам себя! – храбро ответила я, в то же время думая: ну, к чему я наврала, лучше было бы прямо сказать ему, что этого никогда быть не может.

Былеев уезжал на другой день в Москву; мы простились с ним у ворот нашего дома.

Вечером, лежа в постели и подумав о нашем разговоре, о том, как относиться к людям, – я невольно упрекнула себя, зачем не поблагодарила его за этот добрый совет.

15 августа, 1-й ч. н. Сегодня день моего совершеннолетия. Утром мама, крепко обняв меня, поздравила, заплакала и вдруг начала целовать меня без конца с какою-то страстною нежностью… Я стояла неподвижно, опустив руки… я, которую до глубины души трогает всякая неожиданная ласка – чувствовала, что внутри ничто не шевельнулось, что нет ответа на эти ласки. Я не сделала никакого движения, чтобы высвободиться из объятий мамы, и только время от времени, по какому-то чувству приличия, которое все же не позволяло мне не отвечать ничем на эти ласки, – машинально целовала ее руку… Уже теперь я не могу… полюбить ее вновь. Слишком много вынесено, слишком часто ко мне были жестоки; перед тою же матерью, которая, поддавшись минутному настроению, обнимала и целовала меня, – мне приходилось плакать мучительными слезами горя, и в ответ встречала я злую, холодную насмешку. Миновало теперь это время, мне уже не больно, слез больше нет, – но зато и рука моя не поднялась обнять маму… Я вежливо благодарила ее за подарок и поздравление, почтительно целовала ее руку, – я была искренна, как всегда; язык не повернулся сказать те слова, которых не было на сердце.