Дни

Вообще мертвенность, с которой она висела, выходила за пределы не только приличий, но и всякой манеры танца. Если бы она просто вульгарно прижималась к мужчине, что вроде бы и имело место, куда ни шло; но в этом остекленении было именно мертвое. Она побледнела, и смуглое лицо стало землисто-зеленоватым; глаза были закрыты, и заметные черные ресницы, взаимодействуя в цвете с синими веками и тенями под глазами и с черными толстыми бровями, давали ощущение не то что совсем пустых, что было бы четче и проще, а неких пустых, но мертвенно-таинственных, полуукрытых от нас глазниц, обведенных магическими контурами, означающими жизненно черное; в ее теле не было обыкновенной прямой чувственности, а было вдобавок к чувственности спокойствие оцепенения; прекрасные линии этого тела были сами по себе и тяжелы на взгляд; плавные, прекрасные руки сцепились вокруг шеи Альдо так, что видно было, как напряглись кисти и пальцы — выступили побелевшие хрящи, узлы и сухожилия; галлюцинативно казалось, что их уж нельзя расцепить — и она тянула толстую шею бедного Альдо все вниз да вниз. Всё это разрозненные заметы, а вместе всё вызывало несомненное чувство именно мертвенности, оцепенения, остекленения и тяжести, тяжести.

Может быть, где-то оно было бы и не столь заметно, но здесь вся атмосфера была иная: здесь были и блеск, и острота во всем.

Танцующие кубинцы деликатно отворачивались, стройный парень в красной рубашке, подтанцевав, нечто и резко и крепко-напевно (о, этот испанский! он не создан для ругани!) сказал Альдо; тот лишь пожал плечами, развел одной рукой — другой поддерживая Ирину за ее плотную, великолепную белую спину; видно было, как под кофтой-майкой напрягались и ослаблялись тесемки, четко проступали и мутнели пуговицы, держа грудь.

— Это безобразие! — наконец раздался явственный голос дамы в желтом, лихо танцевавшей шагах в пяти. — Она позорит…

Все зашипели, надеясь, что скандала все же не будет; но по самой неожиданной дружности этого шипения стало ясно, что все уж давно заметили и все — в напряжении.

Тут вошел Алексей, многие взоры молча-требовательно обратились к нему.

Он остановился в дверях и, чувствуется, оценил обстановку; лицо и при появлении Алексея было хмурым, а теперь — похмурело и сузилось; веки сошлись, из-под них блеснуло, поползли круглыми треугольниками края рта; но все это — лишь на миг.

Он посмотрел, нарочно помедлил и отошел к стульям у стены; он сел при даме в зеленом и тут же заговорил; она с готовностью отвечала.

Видя такое, я подошел к Альдо и, не глядя на его партнершу, а глядя ему в глаза, молвил:

— Альдо, ты нам нужен.

— Се-и-час, — беспомощно сказал Альдо, показывая глазами на пепельную голову партнерши.

В то же время в лице у Альдо мелькнуло и глухое, дремучее; я — мужчина, и он — мужчина; это неизбывно.

— Се-и-час, — повторил он, тайно-хмуровато отводя глаза и тем давая понять, что разговор со мной, на этот момент, окончен.

— Ирина! — сказал я.

Она только посмотрела стеклянно и отвернулась к его плечу.

Пробрался среди танцующих молчаливый шофер Napolis и, спокойно и с достоинством, сказал Альдо одну лишь — красивую, великолепную — фразу.

— Sí… Sí, — отвечал Альдо, не отпуская Ирину.

Моя позиция мне показалась смешной и пресной, я повернулся и пошел к Алексею; он непринужденно сидел, болтал со своей зеленой блондинкой; я знал, что силы, рассудка и «мелкого самолюбия» у этого малого, моего героя, хватит на пятерых.

— Алексей…

— А?

— Ну… ты понимаешь.

— Да что такое?

Я молчал; кроме всего, при женщине неудобно было.

Между тем в огромном зале, как снежный ком, нарастало дисгармоническое движение.

— Да что такое? — раздался рядом повышенный голос Ирины. — Чего пристали? Ну, я танцую, а дальше что? С кем мне еще танцевать? С кем хочу, с тем и танцую, в чем дело?

— Пойди с Алексеем Иванычем, — напряженно-шутливо сказал брюнет, хотя то замечание, на которое отвечала Ирина, видимо, сделал не он: чувствовалось по тону, что она отвечала женщине, нечто «незаметно» шепнувшей ей: как это умеют женщины. Действительно, желтая поспешно удалялась в танце.

— Алексей Иваныч, вон он сидит, — истерически-громко сказала Ирина. — Он ничего не понимает. Да нет, я не для того, чтоб он подходил, — пусть он сидит; скучно с ним. А сейчас мне весело; отстаньте. Вы ничего не понимаете. Ничего вы не понимаете, и все.

Она покраснела пятнами, углы рта ее странно двигались.

И она отвернулась к груди высокого Альдо.

— Она пьяная, надо что-то делать, — сказал я.

— Не такая уж она пьяная. Ты не знаешь, — отвечал Алексей.

Зеленая тихо отодвинулась, а все остальные уж, танцуя, усердно не обращали на нас внимания.

— Сделай что-либо; скверно. Мы не можем, — сказал я, глядя на толпу, обращаясь к Алексею.

— Ничего нельзя сделать, — так же глядя и спокойно-угрюмо отвечал он.

— И что́ это все такое? Что-то не пойму я. Кто тут кого…