Читаем Дни полностью

— Ну и болезни у тебя. А с твоей «любовью»? Не «подцепила» чего? Набор был бы полный.

— Не подцепила — повезло. А может, природа моя сильная — справляется. Этого бы я не хотела. Это не по мне. Сейчас у меня есть один приятель — он лечится.

— Приятель?! И ты, извини, спала… спишь с ним?

— Нет, зачем же. Не сплю, — отвечала она добродушно. — Я же тебе сказала.


Из письма подруге Люсе

Мы по-прежнему живем ничего. Как-то нужны были деньги — взяла у Алексея. В смысле у Алексея Ивановича. Вроде и не стоило бы с ним связываться по этой линии, особенно после того, ну да что уж. Странное у меня к нему отношение. Чужой он абсолютно, а в то же время, как подкатит, так звонишь ему…


Мы подошли к «усопшим»; извечная, таинственная природа тут произвела все то особое, что нас удивляет безмерно; и знаем, знаем, что главное удивление — это сама природа, и что прихоти — лишь протуберанцы; и все же.

Мы повернули от тропы влево; тотчас же открылась еще одна долина, которую не хотелось назвать впадиной или чем там, хотя она и была не вытянута, а кругла; но столько света было на ее светло-коричневых, снова в правильно «посаженных» — как бы в незримых нарочитых квадратах — кустиках, что «впадина» и прочее, тянущее за собою образы мха, прохлады, здесь не шло в голову.

Тропинка лепилась по склону, уводя в глубь массива по направлению к морю, но все время отклоняясь туда и сюда по прихоти скал, камней, кустов и самого склона; почти постоянно она вела, пышно говоря, над обрывом, но он был не слишком крут, и там было не слишком и глубоко; зато открывался вид (был зазор, простор, воздух) на соседние голые, и зазубренные, и покатые скалы, неутомимо менявшие профили и молчаливо вещавшие, что воображение матери-природы все равно сильней человеческого.

Были и куски природы, дававшие так называемый лунный пейзаж; все место вообще известно этим, и здесь снималось не одно кино из жизни далеких вег. Округлые серые скалы; пониже «стыли» холмы из вулканной грязи, по форме похожие на муравейники и раскопанные курганы, но светло-серые и издали будто литые — хотя вблизи, я знал, все оно легко, и пористо, и угрюмо-пыльно.

Вилась дорожка; все те же агатовые породы мелькали перед глазами; кусты шиповника были как бы пыльны тоже; но на деле они лишь скромны и тусклы.

Завернув за серо-белую скалу, нависшую тяжким лбом, мы потеряли общую перспективу и оказались в тесном, опять-таки по-горному уютном, неимоверно уютном месте, где разные пещеры и стихийные выдолбы в склонах, в скалах глядели тенью и предполагаемой легкой сыростью на беспорядочные, остро и остро-ребристо расколотые серые, серо-белые и серо-желтые глыбы, лежавшие на общей террасе и мелких террасах, окружавших пещеры; все это было солнечно-сетчато от шевелящейся, перемещающейся тени диких груш и разных кустов, росших на террасах. Внизу (ржаво-сырые валуны пропускают между собою тоненькую дорожку, гоняя ее направо-налево и время от времени заставляя словно бы прятаться под землю) — внизу поперек террасы — русло ручья-речки, весною, видимо, бывшей более или менее сердитой (видны намывы и даже клоки сохлой тины на дерне, на валунах, и эти ржавые потеки), а ныне хило пробирающейся по самому дну — по остаткам собственного дна, засыпая на ходу; над ней сомкнулись длинные горизонтальные ветки тех горных дубов и грабов.

У входов в пещеры — солнце на белом камне, тепло и ясно; кругом же, коли желаешь, — тень, укромно, сонно-уютно; для любителей «отдыха» и прохлады — множество всякого места — мест.

— Вот здорово! — интонируя условность штампа, заговорил Миша. — Это, конечно, и есть — Город усопших?

— Ну да, — сказал Алексей.

— А где усопшие? — спросила женщина: та, что в шортах.

— Усопших нету, — отвечал я, без охоты вдаваться в экскурсоводческие ноты. — Это естественные пещеры. Вымоины, выветривание; солнце; да мало ли. Но кому-то пришло в голову, не было ли здесь неандертальцев или кого там; с тех пор пошло.

— А может, это правда люди сделали? — спросила дама в джинсах. — Не те, а какие-нибудь и более поздние. Ну, пустынники.

— Дались нам всем пустынники ныне, — сказал, конечно, на это Миша.

— Да нет, — отвечал я. — Тут видно, что от… природы.

— Пожалуй, — согласилась она, взирая по сторонам.

— Ну что? Остановимся? — молвил Миша.

— Мы уж и там… сидели, сидели. Что это за поход? — сказала та, первая.

— А куда спешить? — конечно же отвечала вторая.

— Я тоже думаю, — сказал Миша. — А вы как? Горцы наши?

— Мы как все, — ответствовал Алексей.


Перейти на страницу:

Похожие книги

Дыхание грозы
Дыхание грозы

Иван Павлович Мележ — талантливый белорусский писатель Его книги, в частности роман "Минское направление", неоднократно издавались на русском языке. Писатель ярко отобразил в них подвиги советских людей в годы Великой Отечественной войны и трудовые послевоенные будни.Романы "Люди на болоте" и "Дыхание грозы" посвящены людям белорусской деревни 20 — 30-х годов. Это было время подготовки "великого перелома" решительного перехода трудового крестьянства к строительству новых, социалистических форм жизни Повествуя о судьбах жителей глухой полесской деревни Курени, писатель с большой реалистической силой рисует картины крестьянского труда, острую социальную борьбу того времени.Иван Мележ — художник слова, превосходно знающий жизнь и быт своего народа. Психологически тонко, поэтично, взволнованно, словно заново переживая и осмысливая недавнее прошлое, автор сумел на фоне больших исторических событий передать сложность человеческих отношений, напряженность духовной жизни героев.

Иван Павлович Мележ

Проза / Русская классическая проза / Советская классическая проза
Жестокий век
Жестокий век

Библиотека проекта «История Российского Государства» – это рекомендованные Борисом Акуниным лучшие памятники мировой литературы, в которых отражена биография нашей страны, от самых ее истоков.Исторический роман «Жестокий век» – это красочное полотно жизни монголов в конце ХII – начале XIII века. Молниеносные степные переходы, дымы кочевий, необузданная вольная жизнь, где неразлучны смертельная опасность и удача… Войско гениального полководца и чудовища Чингисхана, подобно огнедышащей вулканической лаве, сметало на своем пути все живое: истребляло племена и народы, превращало в пепел цветущие цивилизации. Желание Чингисхана, вершителя этого жесточайшего абсурда, стать единственным правителем Вселенной, толкало его к новым и новым кровавым завоевательным походам…

Исай Калистратович Калашников

Проза / Историческая проза / Советская классическая проза