Дни

Я поехал; очередь в раздевалку и то и се; выяснение по спискам — «Такой нет»; «Нет?» — «Нет». — «Есть». — И ведь оказалось — есть, в некоем дополнительном списке, в этом самом отделении — хирургическом; вечно у нас — нет того, что есть, есть то, чего нет; я иду; это — радость в душе; как-то нет страха за нее; бац: первое, что вижу — в голом коридоре (голые, в масляной серо-голубой краске стены, голые лампы: все как умеют у нас) — на скамейке с «кожаным» унылым верхом, у голой стены — она, накрашенная, не такая уж бледная и в голубом домашнем халате стеганом — модненьком и форсистом; а рядом с нею — некий охламон. Чернявый.

— О! — говорю.

— О! — говорит она, не смутившись, хотя и рада. — О! Как это?

— Ну что?

— Нет, как это? Кто вам сказал?

— Да вот так это.

— Ну, садись.

Охламон встает и нервно уходит.

— Я вас не познакомила? Ну, все равно.

— Это не муж ли?

— Нет, один знакомый; их тут много ходит. Ну, все равно. Ну, как ты там?

Разговор с ходу — светский; но…

Надо сказать, это была все-таки не первая наша более-менее реальная встреча после, так сказать, поста и разлуки; как-то мы столкнулись в родном клубе — за ней тянулись некие мужики, я тоже был с кем-то, — и вдруг мы эдак — эдак взглянули друг на друга — оба были поддатые, — и я как ни в чем не бывало взял ее руку в обе свои, а она как ни в чем не бывало:

— Садитесь с нами — мы там сидим.

И были рядом весь вечер, потом еще «куда-то» (как принято в этом городе!) ездили, сидели — но она «напилась» — осталась там отплясывать — я уехал.

Были уж и еще какие-то эпизоды; Москва, быт. Я это к тому, что мое явление в больницу не было таким уж торжественным, неожиданным; Москва, она как-то, все нивелирует — учит простоте. И все же мы, чувствуется, были оба тронуты. Я говорю чувствуется — ибо с несомненностью чувствовал это в себе и чувствовал, что и она тронута; а она, я видел, чувствует по мне.

Разговор, однако, был самый залихватский и внешний; она, спокойно бравируя, рассказывала, как ее увозили, как уверены были, умрет — все запущено; как отходили антибиотиками («сидеть трудно»); как везли на тележке, и навстречу или сбоку, что ли, вывезли «какого-то» мертвеца, и кто-то над ней сказал: «И эта? такая молоденькая, красивая» (лишь в этой ситуации про нее вспомнили, что молоденькая!); как некто отвечал в раздражении: «Мы везем головой вперед, мы пока еще свое дело знаем, а вот ты чего тут шляешься?» — ясно, спросившему; как она при этом подняла голову и, увидев надпись: «Морг» или «Вход в морг», что ли, сказала: «Это вы меня — туда? Но, по-моему…» На что ей отвечали: «Лежи ты, черт возьми». В больницах — на «ты». Потом посетовала, что я не принес бутылку; все ее знакомые приносили.

— Да ты хочешь отдать концы, что ли?

— Почему? Теперь можно.

— Ты сколько тут дней-то?

— Скоро неделя.

— Скоро неделя!

— Да, первые два дня я почти умирала… чуть не умерла. Но позавчера я убегала в ресторан.

— Как это?

— А тут в меня влюбился один — из инфарктного отделения. Из нашего коридора дверь — в их коридор. Вообще-то полагается, чтоб дверь была закрыта: там умирают часто, вообще — их беспокоить нельзя. Ну, как водится, это не соблюдается. Дверь то и дело открыта. Вот, мы познакомились. Я, ты же знаешь, легко знакомлюсь. Ну, ему самому-то не удалось, а я с его другом — он к нему приходил, принес выпить, не то, что ты…

— Инфаркт! Выпить!

— А что? он давно тут — встает. А коньяк полезен — в малых дозах.

— Представляю твои малые дозы.

— Ну, это мои; а он немного. Так вот. Мы напоили сестру, подарили ей шоколадку; она выдала мою одежду — ну, наполовину мою, наполовину не мою, там не разберешь. Мы сходили, — а потом я возвращалась позже двенадцати. Все закрыто. Так я стучу, стучу, а меня не пускают. Нянечка: ты откуда? Я говорю: я отсюда, я ваша. Чего ж ты, говорит, шляешься? А я, говорю, я ездила бабушку проведывать. А сама пьяная… пьяная, но не очень. Ну, она меня пустила — через морг. Здесь уж все заперто — так, что и она не откроет. Это же надо — через морг! Двенадцать ночи, первый час! Ужас! (Спокойно говорила она.) Ну, я, правда, спьяну, я ничего не разглядела. Темно там было. Только вверху лампочки, тусклые такие. Лежат, правда. Ну, прошла и легла спать. Вот так. А ты не принес бутылочку бедной больной.

— Может, тебе уж и поселиться в морге? Тебя, видно, так и тянет.

— Ну уж. Мне и здесь пока ничего.

— Допрыгаешься ты. Несдобровать тебе все же.

— Да уж несдобровать. А я что другое говорю, что ли? Но вообще весело.

— Так и будешь веселиться всю жизнь?

— А что? Я человек веселый.

— По сути, ты человек угрюмый.

— Ты ошибаешься. Не надо усложнять меня. Я этого не требую.

— Я и не усложняю, но ты довеселишься — все же. Как веревочке ни виться. «Ты молода, Лаура; и будешь молода — еще лет пять иль шесть».

— Спасибо, это мне уже цитировали, и не раз. Ты же знаешь, я не люблю цитат.

Тут я невзначай посмотрел на нее — сидит, улыбается, смотрит на меня — этак радостно. Ну, что ты будешь делать с этой бабой. Вот такая баба.