Дни

Все оно и происходило где-то у каких-то ее знакомых, в какой-то их там больнице; надо сказать, у нее вообще уйма знакомых, в которых я никогда не мог разобраться и которых я никогда не видел; а она, как это водится у женщин, иногда со мной говорила о них так, будто я знаю их с детских лет; от этого было еще запутанней. Так вот, у каких-то — из них. На мой, как я и сам почувствовал, условный вопрос, могу ли я поехать, она отвечала:

— Да нет, конечно. Все это… без тебя.

День прошел этот; я звоню «домой», то есть «к бабушке», — ее нет; неспокоен я; при ее-то прошлом; да и без того, и в целом я — не спокоен; звоню — «нет — нет дома»; спросить — не спросишь: вероятно, она скрывает, да и как спросишь; я, знаешь, не из этих, что вечно без предрассудков; я, знаешь, иногда церемонный человек. Я не XX век. Вся моя жизнь шла бы иначе, будь я… ну ладно. Звоню; нет… нет. Вдруг звоню — сестра — «Сейчас». Эдак глухо. Или не глухо? Может, сестра ничего не ведала? Ныне и это допускаю. Но ладно. Пауза, как говориться. Берет — она:

— Я-а-а слу-у-ушаю.

Это ее обычное. Но голос не тот… тон не тот. А какой? Ну, ладно. Я:

— Ну, что?

Молчание.

И вот:

— Что — что?! Все в порядке — что. И к чему звонить? О чем спрашивать?

Обычная моя «реакция» на крутую, особенно — «бабью» атаку колыхнулась во мне; но я сдержался и отвечал, как папаша:

— Что это ты… все же, так уж?

— А чего звонить?! Ну, чего звонить? Когда надо, я сама позвоню.

— До свиданья.

Лишь еле-еле заметная пауза; но в ней выразилось…

Все же она ждала звонка?

Так ли?

— До свиданья.

Кстати обычно, когда я прощался первый, она, будто перебивая меня, говорила «до свидания» тотчас же, как только я начинал это говорить: всплеск свободы…

А тут…

Мы положили трубки.

Я подумал, откинувшись.

В сущности, меня и взбодрил ее этот тон; в нем вышло в явь естественно-женское, традиционно-человеческое…

Вышло в явь понятное нечто.

Он остановился; глаза, в свете от моря, были светлы; мелкие, зыбкие тени листьев ходили по нему, весь он, со своим смуглым лицом, резко, тонко горбатым носом, в светлой рубахе, картинно рисовался на фоне лбистого серо-белого камня, к которому он вольготно привалился, согнув ногу в джинсе; камень, видимо, был теплый под солнцем — он невольно нежился.

Он молчал.

— Тут оно и пошло на спад? — спросил я, чтобы поддержать дело.

— Да, пошло, — отвечал он, не без позы грызя твердый стебель; тон искренности как-то пропал.

— Что ж, ясно.

— Только не на этом оно и кончилось, — отвечал он, несколько загораясь снова. — Оно как раз не пошло на спад, а — оборвалось. Оборвалось на долгое, на длинное время. И ты думаешь, на этом оно и оборвалось? Ошибаешься. Не на этом.

— На чем же?

— Вот угадай.

— Ну.

— Вот и ну. Сроду не догадаешься, хоть и пишущий. И хоть и просто это.

— Да разумеется, не догадаюсь; почему я должен догадаться?

— Ну, все же.

— Ну, она… я хотел сказать, она встретила кого-то иного; но это было б уж слишком ясно. Об этом нечего и гадать.

— Ты прав; об этих материях… после.

— Ну, чего там. Она уехала, и ты вдруг почувствовал…

— Не то; все не из той оперы. Ну, да ладно. Она попросила денег.

— Денег? Еще денег?

— Вот именно.

— Но каких? И ты… я начинаю…

— Ты верно… начинаешь. Но только думай и дальше.

— Давай уж сам.

— Да что — сам? Простое дело. Зарплата — сто, что ли, рублей; с мужем в ссоре, да и муж — тоже не бог весть: врач, из честных; если помнишь, изволила мне признаться: «Сейчас, кроме тебя, у меня никого нет»; что прикажешь? проще пареной репы.

— Да уж…

— А что? За что ее обвинять-то? Ты, может, скажешь, что нынешняя московская баба, из красивых и все такое, может прожить на сто рублей?

— Да я-то не говорю, но…

— Вот и «но». Вот и у меня — «но». Старики мы уж с тобой, брат ты мой. Друг мой. Я знал, что не догадаешься. И ведь просаживали мы с ней в ресторанах и прочих котлах, бывало, и по пятьдесят за вечер; но это, ты понимаешь…

— Да, иное.

— То-то и оно. Одно дело — сунуть, не глядя, официанту; другое — дать, видите ли, любимой женщине, из рук в руки, двести, сто рублей, не зовя ее замуж. И это еще… ничего. Мы всё умеем… непринужденно. Но когда она сама… м-да. Не Запад мы, брат ты мой. Наше поколение. Все выпендриваем, прикидываемся Европой, Америкой; а — не Запад.

— А что же ее родители?