Дни

И Ирина не остановит; я надеялся — будет как обычно — женщина: «Ну, уйдем, уйдем; ну, понятно, что ты герой». И герой «дает уговорить»; и понятно обоим, а — честь есть честь; а тут?

Стоит, смотрит; спокойна, стоит — мол, что будет? посмотрим на тебя, Алексей Иваныч. Любопытно, мол. А впрочем, как знаешь — мол. Повернешь, пойдешь — и тоже поймет; ей, мол, все равно. Что?

Этот подходит; нечего делать — даешь ему по морде; да ведь и он — пьян, пьян, а соображает: это же Хорошевка, а не проспект Вернадского; пока падает, успевает схватить тебя за отвороты пальто и зацепиться эдак обеими ногами за твои ноги — видно, местный прием; он упал — ты вроде тоже, хотя и не совсем; он тебя держит; та (чувствуешь) стоит, смотрит — ни милицией не грозит (тому), и не причитает даже; не беспокоится, не волнуется (так и чувствуешь это); бросаешь того — он тоже встает; он, далее, матерится-то матерится, но уж потише, как бывает у этих ребят: видит, противник — реальный; «умеешь, умеешь» — бормочет — хотя что я умею? — не весело я выглядел в этой битве; уходит — невелик ростом, зато — «привет».

— Ну-ну. Обычно у них ножи есть, — «утешает» тебя Ирина.

Идем задворками; трамваи — грязные в свете брызги из-под колес; сам трамвай — этот, чешский — легко катит, а путь — повороты, темь; тротуары деревянные, все в грязи под навесом; а навес, вестимо, на заборе, тут стройка; а стройка — прожектор и некий желтый (в черном, в синем — в потемках) трактор на малых оборотах — чего-то… ждет; тут кран — вроде поехал; прожектор и красные огни выбирают из тьмы комья, шмоты, глыбы глины — сине-бурой под этим светом; идем; вон там — по доске через эту стройку; тротуар кончился, а нам — не налево, где шоссе, а туда, вперед, — резать путь; идем; хлюпают, трудно чавкают эти двойные, грязные — в глине, в жиже — доски; идем; конец этому — вроде не вмазались, не свалились; некое темное здание — углы, трубы; старый, видимо, — тот, еще красно-бурый, копченый, кирпич; решетки поблескивают — вверху; заводик? баня старая? весь молчит — никакого звука; ну, слава богу: садик некий; средь домов низких — эти кусты, эти качели-пропеллер — будто из детского, но и неуютного, сторожкого, «злого» сна.

— Далеко еще?

— Да сейчас…

Ни разу она не спросила — «Надоело со мной идти?» или в этом роде; как-то просто у нас с ней все было.

Но уж лучше б не просто; та, внешняя, непростота — она оборотное дело «нормы», добропорядочности; я не добропорядочен, но тут уж мне хотелось и этого — у кого что болит, у кого какой вакуум; а… м-да.

Еще развлечет рассказом о приятеле — психопате и наркомане…

Иль упомянет, как она «однажды, лет в четырнадцать, ну так напилась, ну так напилась, что папа с мамой…». Да все спокойно и без рисовки — невозмутимо.

Мне «вдруг» кажется, что она — символ; но я уж не говорю ей…

Не говорю не потому, что она обидится или возрадуется — она и не обидится, и не обрадуется; а просто — не любит она бесед о символах; не любит… всего такого.

И правда: идя с ней рядом за этими кустами, сараями — идя с ней, так и чувствуешь… бесполезность бесед.

Чувствуешь нечто… осязаемое, простое; а беседы…

И ведь не глупа она; а вот — нет.

Подходим.

— Ну, опять дома.

Это она; спокойно и несколько эдак — спокойно-базаряще; мол, какой уж дом; а, мол, — все же.

— Пока?

— Пока.

Домой двигаюсь; на душе… неизвестно что.

И вот — это.

Она сообщила и просто и между делом; я даже и слов не помню; вот тут невольно я сделал паузу, но паузы не было — были хождения, «отношения», и вот — вот; сначала она сказала когда-то чего-то — не очень прямо, — и я вроде понял, но она это не выделила; потом — мы сидели где-то — она выделила — но ка́к?!

— Ты знаешь, мне, — говорит, — нужно деньги на лечение; у тебя есть?

— Есть, конечно, — отвечал я после секундной паузы; хотя не только мое моральное и природное, но и мое «эстетическое» чувство, разумеется, «несколько резануло» это «лечение». Слово-то.

Деньги явились, как бы сказали классики; началось подлое ожидание, известное мне…

У нее, надо сказать, полно знакомых врачей; ведь все врачи — одно, как объяснила она, а по тем временам она как раз водилась с этой сферой жизни; «переговорила» она, и — подошли сроки, и:

— Общий наркоз. Я могу лишь под общим наркозом…

На что и нужны были эти деньги.

— Зачем общий? При твоем… прошлом…

— Я всегда так; я не могу иначе.

Ведь вот — баба! После семнадцати-то раз!

Подходили дни; я сказал:

— После этого ты станешь ненавидеть меня. Пусть в душе… пусть частью души. Уж «это проверено».

— Нет… зачем же. Вовсе не буду, — спокойно ответствовала она.

Накануне она заметно «нервничала»; я, расставшись, еще позвонил:

— Слушай… может, не будешь?

— Как это не буду? Я буду. И ни к чему… твои звонки.