Дни

Было темно и темно; мы вылетели вечером — вдогонку за ночью; и вот мы догоняли ее, черную ночь, ежесекундно, ежеминутно и ежечасно.

Когда летишь в Монголию, вообще на восток (я-то летел тогда в Монголию!), утро идет навстречу.

Атлантика встречает иначе; грозные Бермуды витают в мозгу… Ночь.

Ночь!

Мы летели; как бывает в дальнерейсовом самолете, скоро стало решительно нечего делать; пространство невелико — не расходишься; да и за чем ходить? Туалет, то, се; за окном — чернь — чернь; мистические синие облака еле горбятся далеко внизу, в черно-синем свете — да и то, если сильно, сильно приглядеться; звезды молчат загадочно, ярко и, наконец, скучно-безответно; читать неохота — сип турбин мешает или еще что; спать? но лишь сон сойдет на душу — очнешься — где я?! — и ощущаешь жестким сознанием столб пустоты на многие версты вниз.

Я уж и так и эдак; прикладываешься на спинку кресла, повернув голову набок, — вроде спишь; но, во-первых, тотчас же кряхтит сосед сзади, на которого давит твое откинутое кресло — а я не могу отдыхать за счет чужого напряжения: я интеллигент, видите ли; во-вторых, вот именно, сразу чувствуются турбины, в принципе-то плавные, тихие; в-третьих… в-третьих, просто не спится — хоть тресни; я раскрывал испанскую грамматику — пресные, как бы костлявые «emos», «amos» не лезли в голову; я в газеты — о, черт-те что, — ощущение, что жуешь ее, бумагу; на соседа — уж дремлет себе, как дитятко… социолог; на негров — читают, курят свои сигары (no sigarillos!); на…

Невольно я вновь — на этих.

Веселье там поутихло: как водится.

Вокруг красавицы, разумеется, было живо, но все перешло от пафоса на интим. Они хихикали, чувствуется, тихо пили — блеск стекла, бумажные стаканы; и осторожно пели, и вслух читали.

Алексей, я заметил, то участвовал, то не участвовал; иногда он откидывался, закрывал глаза — я видел в полупрофиль его знакомый «казачий» нос, — и тотчас в его лице темнели и уныние, и усталость. Правда — меня и тут не обманешь, — он и позировал в этом; по лицу с закрытыми глазами ясно было, что он знает, что есть присутствие; он старался сохранять некоторую тайную собранность позы и жеста; даже в опущенности фигуры, особенно плеч, в посадке головы, даже в задранном носе была тихая демонстрация. Мол, я такой, и ладно, и смотрите. Но сквозь все это — меня и тут не обманешь — виделась и некая подлинная усталость. Одно его плечо было вяло заломлено сильно ниже другого; знал ли он об этом? Я вспомнил его манеру резко вскидывать и так уж угловато приподнятые плечи.

Самолет летел; ночь.

Ночь царила за гладким, прохладным иллюминатором.

Раз нас «развлекла» стюардесса.

Загорелось давно глухое табло — «Не курить, пристегнуть ремни» на двух языках, — и, войдя, девица фальшиво-вежливым голосом объявила о том же:

— Уважаемые пассажиры, просьба пристегнуть ремни.

И неумело по-английски (хотя самолет летел на Кубу!):

— Dear passengers, please fasten your belts.

Радио повторило то же.

К тому времени все уж спали или одурели, как и полагается в дальнем рейсе, салон был освещен лишь еле-еле, кто не спал, знал, что до цели еще лететь да лететь.

Выглянув в окно, я сначала решил, что под нами — несколько самолетов с мигающими огнями, потом понял, что это гроза. Молнии угловато, бело мелькали, гром был неслышен. Ко всему я сообразил, что недалеко Бермуды, во всяком случае, мы в их сфере.

— В чем дело? What’s the matter? Que tal? — послышались сонные голоса.

Бортпроводница молча ушла; хуже она ничего не могла сделать.

Публика шевелилась, возник ветерок тревоги; до паники, разумеется, было далеко, но…

Но.

Смутное у меня устройство; я вроде бы человек с воображением, но нечувствителен к таким ситуациям.

Пока нет реальной опасности, нет и чувства опасности; опыт века? Иммунитет в генах?

Кто в семь лет умирал от голода в темной эвакуации, тот не побоится некоей грозы.

Да вообще-то: нынешний самолет неподвластен грозе, стюардессы переусердствовали.

Покамест я — «профессионал!» — с любопытством уставился в сторону туристов; там вновь началось — понятно несколько нервическое — веселье.

Алексей оживился; я знал его манеру быть бодрым при всяких… этих…

А женщина?

Она смеялась, вертела головой, поднимала руку; и — странное дело — или я добавляю это задним числом?! — но нет — мне ее смех почудился неестественным… но не от боязни, что было бы естественно для женщины, а — как бы это сказать.

Мне почудилось, что она лишь заставляет себя смеяться в данной ситуации так, как положено женщине, которая боится, но из самолюбия желает и скрыть боязнь; но, по сути, ей неохота ни изображать храбрость, ни и изображать боязнь: был такой оттенок в слегка ломаном этом смехе, резковатом — слышном средь общей скрытой или чуть явной тревоги; средь смутного, тусклого полусна над дремучей, черной этой Атлантикой.

— Внизу гроза, но далеко внизу. Скоро пролетим, — сказал я негромко, но четким голосом.

— Гроза? Где? — «спокойно», но серьезно спросили там, сям.

Несколько голов потянулись к иллюминаторам.

И сейчас же радио косвенно подтвердило: