Дни

Тринидад был таким, как и рисовало воображение; это был старый испанский город, в котором соединились красоты природы и этой колониально-кастильской архитектуры. Город на холмах; сквозь все просветы — солнечно-синее море. Площадь: ратуша, дворец и все прочее; церковь поодаль — полуразрушена; я вошел; тревожно пахну́ло детскими запахами моего разбитого войною двора: влажный щебень, затхлый кирпич, темно- и охряно-ржавое сырое железо.

Сквер посредине этой площади — на террасе; палевые, малиновые, сиреневые гирлянды; громадные королевские пальмы — серые, блестящие, чуть гофрированные: как бы в длинной зыби веретена стволов.

По боковой улице — к старому храму-монастырю.

— О, это знаменито, — только и сказал Петр Петрович.

Кристаллообразная с темным наконечником колокольня — издалека; булыжники ровные; стены домов серо-желтоваты. Эти балконы. Да, «чугунные перилы»… Темные гладкие, как бы слегка седые от времени стволы пушек, врытые на перекрестках дулом вниз, замком вверх: обычай такой. Этот монастырь, ныне школа (гомон в глубях): патио, колоннады. Высокие стены. Ворота круглыми и плоско-стрельчатыми арками. Снова улица; улицы. Море… всюду море: во все вторжения простора.

Тринидад («Троица») — «не путать с островом!» — самый сохранившийся, как старый, испанский город на Кубе; он живет, не зная об этом.

Главное же в таком, в этом городе — не детали, а атмосфера; она непередаваема.

Походив вверх и вниз, заглянув в ряды белых домишек средь пыли, не предназначенных, как говорится, для взоров туристов, и в немногие новые кварталы торгового города, в сотый раз полюбовавшись на пальмы и сфотографировавшись на простую, цветную, диапозитивную пленки (об этом флегматично хлопотал Петр Петрович), мы пообедали в очередной уютной, прохладной забегаловке, сели в машину и снова съехали вниз; через некое время мы оказались на пляже, который, как выяснилось, был хоть и не у самой нашей гостиницы, но в общем рядом: все тут — одно к одному.

На пляже — снова местные сосны с мягкой хвоей (это не лиственницы), пальмочки и еще некие деревья, по листьям вновь похожие на магнолию, но не магнолия; плоды — вроде мелких орехов кокосовых, которые мы уж зрели во всех видах, но не орехи; ворсисты той злой ворсой: попадает на кожу — не выдерешь.

В тропиках явственна бессмысленность знания названий; тоскливо ощущаешь, что если и будешь знать, то природа все равно — просторнее.

Белый песок этой Кубы; я не утрирую — он воистину белый под белым, прямым, полным солнцем; он мелкий — он «пудра», пыль; но он — песок: он благороден; он не пристает к телу надолго, он легок и все же — зернист, отдельно-заметен; он сам смывается или сходит сам, если сохнет.

Мы влезли в воду; официальные пляжи на Кубе мелки: чтоб не боялись акул; вода топазовая — слезно-голубая, с еле зеленым оттенком: мелко, мелко; донный песок господствует над ее блеском; далее, где водоросли, — там фиолетово.

Мы поплавали; слишком тепла вода. Нет чувства входа, выхода.

К тому же мелко.

Мы плавали; шофер на сей раз купался.

Он, как говорилось, оказался напряженно-мускулистым; живот был тяжеловат, но вообще — чувство стати внушала его темнокожая фигура, даже когда ты не помнил об этом. Как бы ветер свежести при взгляде на него.

Мы выходили, на солнце блестело его темно-праздничное, свежее тело, он грациозно, ненарочно держал ладонями плечи; тем самым он как бы ежился, но это, конечно, лишь усиливало изящество. Наши водяные красавцы обыкновенно инспирируют разные «непринужденные» движения; здесь была сама грация.

Выходя, мы увидели подъезжающий красно-белый автобус: он кругло заворачивал между деревьями, чтоб удобней стать; туристы ходили, обедали и так далее, а теперь пора и поплавать; подобные совпадения в подобных местах — именно не такие уж совпадения; маршруты накатаны, да и гостиница — вот она. Я знаю несколько книг — путешествий по СССР, где есть фраза: «И тут мы случайно завернули в колхоз имени Хамракула Турсункулова».

Мы выходили из воды — ох, долго мелко — «А что, акулы разве не ходят на мель?» — «Не любят». Туристы сыпались из автобуса; появились и наши знакомые.

Женщина была в белой майке с короткими рукавами, в цветастой юбке с обильными, с запасом, складками; смуглое лицо, широкие, как говорится, чувственные, да, прекрасно уложенные губы, громадные резко, белесо светлые глаза живо-эффектно смотрелись на фоне всего. Алексей спрыгнул перед нею, помог выйти; он был в светлой рубашке и скромных брюках; его, тоже смуглое, лицо и «казачий» — с этой ясной сухой горбиной — нос в теперешней обстановке тоже были кстати; его хмурый вид по обыкновению странно шел ему; будто он знал нечто, но не хотел сказать.