Дни

Нас просили — мы повели — старшие, знающие; иначе бы мы и не втесались в эту «группу»; есть целомудрие возраста. Хотя, по давнему нашему уверению, «во всех поколениях есть все поколения»… Ныне четыре-пять лет в этом — много значит… Мы были, по сути, рады, что они опаздывали и балаганили, что трудно шли; мы сознавали, что то не «поколение», а капризные экземпляры его; и все же наши мелкие преимущества были нам маслом по сердцу. При этом мы не подчеркивали своей ведущей роли. Я увидел, что Алексей, едва лишь заметно опередив шедшую за ним эту (последнюю из опоздавших) женщину в ее джинсах, начинал вихляться, фиксироваться на ноге, так что ноги как бы выгибались в стороны и затем впечатывались стопою в пыль, в камни — пробрасывать шаг: старый прием из его и моих военных лагерей; нога заносится далеко вперед, а ставится почти на то же место: так мы бесили нашего старшину; тогда еще прапорщиков не было!

Начинал и делать вид, что разглядывает эти колючки, этот дубоватый, плотнолистый (мелкие кожистые, завернувшиеся пластины) шиповник с его розовеющими по смачно-зеленому плодиками, в их поросячьи выпяченных губах с бахромой; эти ползучие грубые, разветвленные горные орхидеи с вымученными, заранее вялыми белыми цветами — большие, овальные, плавные лепестки, похожие на ломкие крылья бабочек капустниц, каждый миг готовые отвалиться и уже и отваливающиеся, подчеркивая и так заметные, желтоватые и красноватые резко длинный пестик, напоминающие спицы опрокинутого зонта тычинки. Созерцать эти эффектные и притом неуловимо скромные, четкие, аскетические, как и все в этих горах, шары-кусты травянистые, смахивающие на перекати-поле в резко-сиреневых огоньках-цветках. Мы оба давно знали эти растения, но не знали многих названий… к чему названия…

Сам я вел себя так же: старался затушевать свое положение замыкающего-подгоняющего и мыкался меж последними.

— Не пройдет и двух дней, как минуем этот подъем. Зато уж после… Божья гора, Гора-Зуб. Там уж истинные подъемы, — «шутил» Алексей, невольно-виновато оглядываясь на даму.

Спина ее голубой майки взмокла; совсем уж обозначились грубые петли соответствующей вещицы. По шагам ее, беспомощно-неуклюжим, разлапым, было видно, как плохо ей.

— Ой… вы не шутите… так, — отвечала она. — Правда, трудно.

— Мы понимаем, что вы горные волки, а мы бараны, но что бы волки делали без баранов? — натужно молвил мужчина-преподаватель — знакомый дамы, шедший за ней. И полузнакомый Алексея.

— Миша уж шутит: решил быть на высоте. Что-то ты долго молчал… Миша, — пытаясь не делать интервала в задохнувшейся речи-дыхании, сказала другая: загорелая и в шортах. Все же перед «Мишей» она глотнула.

— Я и так на высоте. Вон уж всю бухту видно, — оглянулся Миша.

— Так я про то и говорю. Не понял каламбура. Отупел, милый, — задыхаясь, отвечала женщина.

— Хватит болтать.

— Не пройдет и трех дней… — начал я перефразировать Алексея.

— Знаем, — отвечали двое.

Однако при словах о бухте все мы невольно оглянулись.

Алексей и до этого уж стоял на площадке, вновь ожидая отставших, и смотрел назад; лицо его приняло то выражение, которое извечно принимает лицо непустого человека, когда он с горы глядит «вниз» — на простор, на море. «Вниз» в кавычках, ибо это не вниз, а — перед собой и вдаль, и чуть вниз; и свет и простор осеняют зрящего… В то же время Алексей и делал вид, что вроде любуется пейзажем, а по сути ждет отстающих; и то, что он делал вид, а по сути как раз любовался, зрел, а не ждал, придало лицу скрытую задумчивость и оттенок скупости некоей. Он слегка взмок, но дышал ровно; я подумал о преимуществах быстрой ходьбы: пока ждет, он же и отдыхает; а они-то подойдут — и ведь сразу — далее.

Мы оглянулись; моему взору блеснуло сто раз виденное — я, да, часто бывал в этих строгих, скромных и одновременно величественных краях — виденное и неизменно — мгновенно и радостно возвышающее и мысль, и душу.