Дни

— То-то и оно, — удовлетворенно сказал Алексей. — То-то и оно, — повторил он. — Вот и я чего-то не понял. А ведь я знаю эту даму давно. И если со стороны — то, казалось бы, все тут проще пареной репы.

— Со стороны-то вот и не проще.

— Ну, это тебе. Ты знаешь… всякое. Но и верно: вот и я не все понял.

Мысль явно нравилась ему.

Мы молчали.

Мы думали конечно же об одном и том же.

— Я, что ли, обречен на исповеди тебе? Куба… судьба. Ты — спокойный — для меня, — сказал он. — Опять писать будешь?

Я молчал, кисло улыбаясь.

— Ну, все равно, — сказал он. — Теперь уже все равно. После того… Может, и расскажу потом. Мне, как говорится, и самому понять надо, — вновь молвил герой мой. — Ты-то знаешь: когда изложишь — сам поймешь.

Я кивнул.

Мы приближались к месту, где подъем кончается и тропа поворачивает на склон горы; вот миновали две-три округлые гранитные глыбы.

— Ну как? — обратился Алексей к компании, снова тоном выделяя условность «блочного» обращения. — Есть порох?

— Есть, — вяло отвечали; иные не откликнулись. «Связались мы. Конечно, сами напросились. Но и вам, проводники, надо было соображать», — прочлось на одном-двух лицах.

— Скоро. Ладно, скоро, — сказал Алексей.

Мы шли…

Вперед.

Вперед.

Мы одолели последние тридцать метров тропы-подъема, в последний раз взглянули на море и на весь простор — желто, серо-сине, белесо-голубо (небо), и между ярко-желтым и ярко-серо-синим (море) — четкий раздел, — и повернули за кусковатую красно-бурую скалу, на тропу-наклон: наша нынешняя тропа раздвоилась: влево — еще вверх, к пещерам и неприступным скалам; вправо (мы) — в обход горы и к перевалу.

Вскоре все радостно завздыхали и начали, постепенно, благодарить нас:

— Спасибо… Какая красота…

Мы-то знали, что предстоит еще проход над обрывом; но знали и то, что задор и чувство прямой и бодрой, к тому же малой, опасности веселее, чем беспросветный ход круто вверх да вверх.

С поддельно-боязливыми, радостными визгами дамы, с нашей помощью, миновали этот кусок пути, держась за кустики можжевельника и боярышника, торчавшие средь камней и комковатого серого лёсса — все того же, но уж не столь распыленного; далее начинались уютные и нарядные, желтые и зеленые террасы, по которым и шла дорожка. Дикие корявые груши в твердых, кудрявых глянцевых листиках и желтеющих грушках — даже и на вид «смерть фашистам»; шиповник (колко! путано!) и яблоньки, и барбарис (оранжевеющие пульки), и карликовые дубы, и еще нечто; и громадные (да не как на Кубе!) эти бабочки — черные с белым, черные с бледно-желтым: кусками, узорами; и все цветы, цветы — розово-сиреневые «часики» (как зовутся официально?) со стройными, узкими веретенообразными лепестками, милая горная, дикая гвоздика — такая же мягкая, и бархатистая, и клочковатая, и нежная, как большая — только маленькая, маленькая; и колокольцы большие и малые, более лиловые, и более сиреневые, и голубые; и эти — желтые с фиолетовым — иван-да-марья в тени у яблонь, у груш, у дубков, у кизила и у граба, у клена; и эти — особые овсюги, что ли, и прочее подобное — колосья; и трава, трава высокая, трогательная и уютная, хотя не сочная, не могучая, и чуть буреющая, и усталая; здесь еще — склон внутренний, теплый; а там, сзади, как и помнит взор, сердце, — там вполне желто… и низка трава…

Уютно, тихо…

Некий женский образ перед глазами…

Сладостно и волнующе…

Скрипят кузнечики…

Бабочки белые, бледно-желтые, серо-оранжевые в черный горошек и бархатно-бордово-черные, глазки голубые, и мелкие просто голубые — мотыльки; зеленая мирная тля; узорная с буро-красным фоном крапивница, неровно трепеща, как бы гоняется за мелово-бледной капустницей, с ее черными точками в белом; кузнец пролетел из-под ног и косо и «брея». Вентилятором мельтешат его крылья внешние и внутренние: твердо на взгляд и прозрачное, просматриваемое в самом мельтешении; эдакий, еще скажем, вертолет… хотя сравнение природы с бытовой техникой для меня всегда не сильно. Вон сел на камень. Камень этот белый, что называется, ноздреватый, валуноватый; в черных выщемлинах, замытых железисто-бордовым ямках, в серых и охряных лишайниках, в заносах почвы; из этой почвы — язычки трав; кругом камня — уютные колосья, их узкие листья.

Долина справа — кудряво-зелена, живописна, пустынна; светло-бурые скалы рисуются на фоне торжественного, простого неба.

Идем…

Идем.

— Как тут здорово, боже мой, — скупо, искренне говорит женщина в джинсах.

Мы с Алексеем таем в самодовольных улыбках.

Далее, далее; тропа, как бывает в горах, — под навесом низких, корявых, мелко-кудрявых кустов-деревьев; вот снова — на солнце; вот… чуть вверх… вот впадина; тихо, болотце; осока, ножи — и стройный, розовый иван-чай; вверх снова; идем — идем.

— Я не знаю, как тебе сказать, — начал Алексей, думая о своем.

— А что? А если привал? — вдруг решительно — как случается, одновременно — заговорил преподаватель — маленький, улыбчивый «парень» лет 35. — Мы, кажется, испытание так ли, сяк ли выдержали. А куда нам спешить? Посидим!

Все стояли, ожидая нашего с Алексеем веского слова.