Дни

— Ну вот! Я дурак! Ведь вот, ты ведь видел! Какой дурак я! Ты ведь видел — не дашь соврать! Ведь правда — взгляд?

Я пристально посмотрел на него.

Он, надо сказать, не смутился под моим взглядом.

— Правда-то правда, — все же сказал я. — Но все же не преуменьшаешь ли ты свою влюбленность простую в эту даму? Ты извини.

— Да нет, пожалуйста. Уж сам начал… Нет, я не отрицаю. Я не отрицаю этой — «влюбленности» (тон). Но, во-первых… ну, ты увидишь. А во-вторых, тут дело не в этом.

— Действуй.

— Да; да. Так вот, о базе. Ну, учреждение наше, как ты понимаешь, погнали на заготовки. Ты знаешь, что все это, по сути, не трагедия и безобразие, как изображают плаксивые дамы, а праздник. «Свежий воздух» (он выделил голосом), свобода и безответственность. Ответственность, конечно, но не та и не там, где наша реальная ответственность. Ну, это в сторону… Работа свежая… Ну, собрались мы. Вроде вот как сегодня: тот опаздывает, тот неизвестно где, но всем бодро (не то, что ныне на подъеме). Впустили нас через эту знакомую нам проходную: не в первый раз. Идем. Как ты понимаешь, все эти овощные базы и далее были, и мелкие эпизоды могут путаться. То есть база одна, но походов было много. Раз даже попали домой к Ирине. Ну, не домой — она была замужем, и домом ее, надо полагать, должно было считать дом ее мужа! — а «к бабушке», на ту квартиру, где она провела «детство, отрочество»… Это была Хорошевка — дремучая, исконная московская Хорошевка. Ирина была в белом свитере, он обтягивал «формы», но — извечный, извечный белый цвет! — но и придавал возвышенный свет некий; бабушка была бодрая — старая общественная деятельница, чуть ли не старая большевичка — это уж термин; она все ворковала, и хлопотала, и толковала про Ирочку, и смотрела молодо, как и положено, — и все было мило, строго и весело… Правда, пили мы много; но это было как-то само собой. Ирина пила да курила, но это тогда не акцентировалось в уме; это лишь ныне… задним числом… Помню: уютные кусты… эта провинциальная, московская пятиэтажка… Хорошевка, да. Дремучая, московская Хорошевка.

Но я-то говорю о другом походе… Я потому толкую про овощные базы — про овощную базу, — что, как ты понимаешь, тут-то всякие сближения происходят наиболее крепко; один день такой — важнее, чем год степенных общений по службе и по касательной. Помню, как мы, четверо или пятеро из разных «идейных группировок», пили водку после овощной базы у путей за сараями; гнутое железо, разные гири… Москва, Москва. Хозяин сарая-гаража, у которого мы притулились, хватил уже до нас и падал со стула из трех мотоциклетных шин, положенных одна на другую. Мы еще подносили, а он лишь говорил:

«Ох, ребяты… Ребяты…» — и клонился заново. Мы его подхватывали и так далее. Сами мы были пьяны, любили друг друга, говорили о сложнейших и о простейших материях, и я думаю, что не только я, но и все мы думали в тот день-вечер, что мы обыкновенные, не чрезмерно счастливые русские люди и никаких «идейных групп» нет. Вот после таких-то собраний — ну, не с похмелья, а много после — я начинаю: докторская? Новая статья?.. Тот умер, и тот умер; и вот, снова зарыли в эту глину — уж те ребята на кладбище, и то уж говорят: «А! Опять эти пришли!» — и какие — диссертации? Какие цветы и подарки лаборанткам и секретаршам, и поклоны ученым секретарям? И слюнявые интонации с доктором-профессором — завом той кафедры, того сектора, который… Какое там?

Он остановился; я вновь заметил, что он устал и несколько уж… «не тот, не тот».

Хотя выглядел он — при первом взоре на него — прекрасно: загорел, строен; лишь чуть обрюзг.

Я знаю людей, которые лучше и, главное, моложе всего выглядят именно в горе, в заботе.

Я сам отчасти таков.

Спутники разбились на группы; собственно, была одна пара — преподаватель и та, в джинсах, — и одна тройка: две женщины и «парень» — молчаливый, астенический и очкастый; и он, и третья из женщин тут не будут фигурировать; они составляли тот фон, при котором отношения, развернувшиеся в компании, воспринимались не как всепоглощающие, а более естественно. Словом, были они; да мы.

Долина в тени на дне — и в солнце, в солнце: там, к Зубу.

Мой герой продолжал:

— Но я отвлекся — а пусть, впрочем. Тут все идет к делу… Ты примерно видишь то мое настроение, в котором я начал, так сказать, сталкиваться с этой женщиной. Это было, в некотором отношении, настроение отпущенных вожжей, свободы… свободы некоей; ты, я думаю, понимаешь. Может, это и… Впрочем, боюсь, боюсь я ныне силлогизмов, особо в таких делах; особенно — в этом деле… Так вот…

Мы носим капусту; убей меня бог, забыл я смысл всего этого действия как целого; да и важно ли?