Дни

Мне казалось, я так много пережил за эти минуты, что продолжение возможно лишь под напором мощных душевных сил, под гнетом неслыханных обстоятельств; но сидит же рядом человек, который готов к продолжению просто — от нечего делать, из самолюбия, из сочувствия и по доброй воле.

— Но есть ли смысл? — «между тем» спросил я «спокойно».

— Это другое дело. Но попробовать надо бы! С какой стати они…

Стук в дверь.

Невольно дернуло где-то в сердце; как бы оживилось, воспрянуло, стало свеже-зеленым все окружающее пространство.

Но конечно же то была Маша.

— Вот так, ребята, — сказала она, развязно садясь. — А ты-то, Коля, чего лезешь не в свое дело?

— Это ты, Машка, влезла не в свое дело, — отвечал Коля.

— Зря ты, Коля, — сказала она развязно-игриво — и я с удивлением заметил еще одну сторону (или «линию», что ли? тебе видней) этой «запутаннейшей» коллизии.

Маша явно симпатизировала Коле, и между ними, уж видимо, «что-то было». Недаром и там она как-то старалась не смотреть на него, а если смотрела, то слишком рассеянно.

Уж не отбивала ль она его от предполагаемой новой пассии?

«И вот на чем вертится мир».

В этом случае можно сказать, что мои чувства к Машке у двери были напрасны, ибо у нее была конкретная причина, «интерес» — а такое всегда извинительней, чем «просто зло»; однако ж мы — все еще по закваске XIX века! — слишком часто связываем логической цепью то, что, по сути, не связано в человеке. Интерес интересом; но, я думаю, и не будь Коли, Маша все равно не пустила б меня за дверь. И ведь не пустила б то по мотивам, вполне простейшим: тех ребят знает, а меня нет, с теми пила, а со мной нет, те дали трояк, а я нет… а вот не пустила б. Во всяком случае, взгляд и отчаяние не имели б силы.

— А может, пустила б? — все же спросил я Алексея, привалившегося к своему камню и по-прежнему глядящего в сторону моря… но видящего иное!

— Ну, тут мы ввяжемся в старый спор… споры, — ответил он, потухая.

— Продолжай, — торопливо подхватил я: не давая ему остыть. — Да и ты прав… наверно.

— Зря ты, Коля, — сказала она.

— Это ты зря, — сказал он с раздражением мужика, которому уж надоедает женщина, но он еще вежлив, «совестлив».

…Во всяком случае, теперь хотя бы ясно стало, почему она появилась на не своем этаже…

— Да ведь Коля, — начала она примирительно (известное дело!), усаживаясь на кровать напротив и глядя то на него, то на меня — как бы за поддержкой: тоже известное дело. — Да ведь Коля; ну, поймите, ребята. Ну, вот я вижу… как вас?

— Алексей.

— Ну, вот я вижу, Алеша ее любит. (Она употребила именно это слово; не знаю — раньше его, этого слова, как-то вот эдак на проходе не было средь людей. Это слово, в таком контексте, вообще не в нашем духе; говорили — «жалею», «присохла к тебе» — да мало ли. Любовь — это слово было предельно ответственным; лишь в самом крайнем, грозном случае шло оно в ход. А теперь — от телевидения, что ли.) Ну, вот я вижу, Алеша ее любит, Ирку. Да ведь б… она! — сказала она с народной четкостью и не сознающей себя беспощадностью, которая обо всем позволяет говорить просто; тут есть свои неудобства для слушателей; но есть и свои великие преимущества.

Я невольно улыбнулся; хотя улыбка моя, я думаю, вышла кривой. Но Маша не обратила внимания на эти тонкости. Впрочем, если она косвенно хотела кольнуть и «отвадить» и Колю, то вряд ли попала в цель; такое известно про мужиков, и уж особенно Машам, но все же они слабы: сбиваются на «дешевку», хотя это и против них самих: и в смысле морали, и в смысле дела.

Может, снова почувствовав все это, а может, и без задних мыслей, Маша продолжала, уж обращаясь, и внешне и внутренне, лишь ко мне:

— Ну, сам посуди, Алеша. Ну, на кой она тебе? Ведь это если так… а то ведь что ж. Вот и будешь бегать за ней? За этими не убегаешь. Тут надо помнить. Я знаешь каких ребят знала, а свихнулись вот на этих. Они там… а ты будешь под дверью, что ли? Так, что ли?

Она желала уж слышать ответ.

— Пойми, Маша, она вдрызг пьяная, а они этим пользуются, — с улыбкой отвечал я. — Только о том и речь.

— Да какая она пьяная? Ох, любишь ты ее, вот и… эдак. Мудришь ты. Какая она пьяная?

— Ну, пьяная-то она, положим, пьяная. Дело в степени.

— Вот-вот. Эт-ты верно. В сте-пе-ни. А степень у нее… самая та. Не пьяная она так, чтоб… Да что. Ты сам должен знать.

— Все-таки я мужчина, я ее привез сюда, и я должен бы и увезти; вот это меня и волнует. Тем более что и она, до всего, просила, чтоб я ей не дал остаться, — добавил я, хотя и не был уверен в этом.

— Это мы знаем; это всегда просят, а потом говорят, зачем ты меня не увез. Ты же и виноват, — живо поддержала Маша. — Только она знала, что она не уедет.

— До этого мне нет дела; а я обещал, я и должен.

Все это я, в данный миг, говорил уже скорей просто так, чем по сути; хотя мысль сейчас уехать одному, оставив ее там, в том виде, вновь казалась мне чудовищной и невозможной; лучше самоубийство: сейчас казалось.