Дни

— Что?! — спросила она, округлив глаза.

— Да занят. Да сиди ты.

Длинный гудок.

Пустота пространства и времени.

Серого и черного пространства и времени — серой и черной с белыми отсветами закрученной «катушки» (ракушки) — туманности как бы; серой и черной незримой ваты.

— Больница.

— К вам вчера поступила…

— Как фамилия?

— Маша Осенина.

Он покосился на жену.

Пауза.

— Ей сделали операцию.

— Как она себя чувствует? — без зазора, четко и «сонно» спросил Алексей.

— Ну… как всегда в таких случаях.

— А какой случай?

— Случай… довольно сложный. Поступила поздно.

— Приехать… можно?

Он чуть сорвался голосом.

— Передача; а так — мы не пускаем.

— Спасибо.

Он положил трубку.

Алексей все сидел над телефоном, не оглядываясь на жену; это длилось мгновение; но тут же она — спросила:

— Что?! Сделали?!

— Да, — сказал он, помедлив. Она уныло зарыдала в голос.

— Я знала… я знала, что ее резали, — повторяла она.

Он молчал.

Молчал, сам сбитый с колеи — и молчал, интуитивно давая пройти мгновению.

— Вот не спросил я… когда там… передачи и когда — врач и… — заговорил он наконец будто неуверенно.

— Да что там — когда… «Когда»… Сейчас еду… Сию минуту… Маша…

Она забегала по комнате.

— Ты — ты вот что. Не суетись, — «спокойно» сказал Алексей, подождав немного. — Дело тут не в минуте. Теперь дело не в минуте.

— Сейчас… еду… Маша…

— Да успокойся… да уймись ты! — сказал Алексей. — Сейчас и поедем. Но не мечись; от этого только хуже: пойми… наконец-то.

— Сейчас… я еду… А что она тебе сказала? Положение плохое, да? Я знала.

— Ничего такого она не сказала.

— А что она сказала? Маша…

— Уймись ты, говорю я. Сядь… черт возьми.

Она села на край дивана: с таким видом, что ей, мол, приходится выполнить это условие, чтобы все услышать о Маше.

— Это аппендицит?

— Да.

— Я знала… я знала… о… я знала…

— Да прекрати! Что ты знала? Аппендицит! Бывает и…

— Да! тебе… ты жёсткий человек. С твоей гносеологией…

— Ладно. Так вот…

— Что она сказала — о состоянии?

— Ну, что сказала.

— Нет, ты говори.

— Какие-то сложности. Затянули вы… черт возьми.

— «Вы!..» «Вы!..»

— Ну, не ты.

— Так что же?

— Не знаю. Надо ехать.

— Да. Ехать… ехать так ехать.

Она сделала жалкую попытку на собранность и решительность.

— Погоди. Да не суетись ты! Что ты, их не знаешь, что ли? У них сейчас мода — говорить как можно хуже. Обойдется, так вроде вылечили — их же заслуга; не обойдется — мол, «мы же говорили».

— Не обойдется?.. Не обойдется?!.

— Стой тихо!

— Звонить… Кому звонить… О, кому звонить… Мама… — Мама далеко, — понизив голос, глотнув, ответила она себе. — Кому? Позвони ты своим… приятелям, все они такие… ловкие, здешние… все они… что-нибудь могут.

— Погоди, однако. Сначала поедем. Мы ничего не знаем.

— Поедем… поедем… Маша…

Выходя у «детской хирургии и травматологии» на Полянке, Алексей кроме скрытых страха и боли испытывал еще и то знакомое противное серое чувство, которое он всегда испытывал, входя в сферу больницы; так было и с Ириной и в иных случаях; оголтелое, унылое напоминание о голой и светло озаренной бренности всего земного, с которым связан весь антураж больницы, — порой нестерпимо для живого, слабого сердца.

Они вошли; разумеется, вестибюль унылый; разумеется, окно «белое»; разумеется, толпится народ…

Мамы… папы… «бабы»…

Прошли сестра с нянечкой — белый, серый халаты.

— Ну, я и говорю, — вещала сестра дюжая. — Я говорю: вы чего ж живого ребенка ногами вперед везете? Это ж не в…

Он кратко вспомнил… и поморщился.

Они прошли.

«А, ччерт».

Он покосился; жена на миг зажмурилась, как от блеска; «живого ребенка», — шепотом повторила она.

— Шекспир был бы счастлив, — угрюмо «сострил» Алексей; инстинктивно он чувствовал: единственный выход — это держаться с ней «жестким» образом.

Они подошли к таблице.

Знакомая картина; чернильные фиолетовые линейки, цифры.

Он начал искать глазами.

Вот оно.

«Осенина Маша. Температура: 39,2. Состояние: среднетяжелое», — читал он про себя.

Будто серый укол под сердце, мелькнуло это «среднетяжелое».

И стало расплываться от места укола: как кровь от раны.

«Среднетяжелое»… как угроза.

Это «средне».

В просто «тяжелое» есть ясность; но «средне».

«Средне», которое на некоем черном канате.

«Средне», которое в любой миг может перейти в… в нечто темное.

Да.

Так.

И нет, нет Маши — не видно; где?

Где она?

Жена, молча прочитав, стала молча же, туда и сюда, сцепив руки перед собой, ходить по вестибюлю — грязный, желто-красный шахматно-кафельный пол; он молча же встал в очередь к их окошку. Подождав женщин с их напряженными или убито-плаксивыми и словно бы притворными в этой убитости лицами, — он не раз замечал, что истинное горе выглядит неестественно, что оно не умеет «подать себя», — он всунулся в окно; четко зеленые стены и четкий свет, и четкие очки у старухи, дающей эти ответы; все в противовес смуте, неуюту и тоске вестибюля. Таблицы и графики, и списки; все вроде б и успокаивает.

— Маша Осенина… вчера была операция.

— Так… Вам надо поговорить с врачом.

Пауза.

Вечные эти… загадки; любят у нас… это.

Будто нельзя… «не играть на нервах»…