Дни

Он нарочито четко взял трубку, готовясь успокаивать жену и делать ей выговоры за безответственность и несобранность.

Но то была, конечно же, эта Нина — Нина, о которой он забыл.

Как принято, она не стала сетовать, а просто заговорила:

— Алексей Иваныч? Ну как вы?

И он, в своем туманном и безалаберном состоянии, вынужден был — что делать? — виноватым голосом отвечать, что вот он не мог, что уж такой уж день.

Она того и хотела.

— Я так и поняла, — сказала она милым голосом. — Но как вы вообще? Как настроение, как вы себя чувствуете? — продолжала она, налаженная на долгое и благое общение.

Почти физически чувствуя, что жена там, в этот миг, может, звонит — и слышит «занято, занято, занято, занято, занято…» — Алексей отвечал, чуть вибрируя голосом, по возможности свободно и светски, что приличествовало в подобных случаях:

— Настроение? — «Отвратительное! Положи трубку, дура!» — Так себе; но…

— А что так себе? Что-нибудь случилось?

— Да нет, — с невольно явной досадой отвечал он, чувствуя ее радость по поводу того, что есть наконец реальная «зацепка», которой она ждала. — Но…

— А что же?

«Да иди ты… Одно дело — трепаться в винном отделе, другое… Надо же понимать…»

— Да ничего, Нина. Ничего. Вы знаете, Нина, я сейчас больше не могу разговаривать; я…

— А что все-таки у вас такое?

— Ничего; но у меня тут… разное, и я должен…

«Что должен?»

— Что должны?

— Нина… ей-богу… до свиданья.

— Если у вас что-то случилось, может, я могу помочь?

— Ничего не случилось; до свиданья, Нина.

— Алексей Иванович, ну нельзя же так; поговорите вы со мной хоть немного.

Алмазная броня невиннейшего кокетства.

— Нет. До свиданья.

Он положил трубку, не дожидаясь ответа, — что делал редко.

Но, разумеется, телефон тут же зазвонил снова.

— Алексей Иванович!

— Нина, до свиданья. Нина, положите трубку… черт возьми.

Он сказал это четко, «чтоб отвязаться».

Опять звонок.

Можно не брать трубку; но, во-первых, уж зло; во-вторых, черт ее знает, может это «та» (как называл он жену в минуты злости).

— Алексей Иваныч, нельзя же так с женщиной; все-таки женская душа — не учебник гносеологии. Я вам не докучала эти годы; нельзя же так отшвыривать при первом же знаке судьбы. Я еще пригожусь…

Он положил трубку.

Более телефон не звонил; и, по странному несовершенству всей человеческой, а не только женской души, он даже хотел, чтоб снова позвонила эта чертова Нина: всё — некое живое; но нет; голые комнаты… голые комнаты… голые комнаты. Свет, свет; свет.

Он ходил и ходил; двенадцатый; вот и первый час.

Неожиданно он заметил, что время пошло быстро; он притерпелся, что ли?

Ходишь, ходишь — двенадцатый; ходишь, ходишь — и шагов-то мало — вот он уж первый — вот он уж почти час.

Вскоре он понял, что теперь он хотел бы, чтобы «оно», время, чтобы оно шло медленней; ныне каждая минута увеличивала несомненность чего-то.

Пять, что ли, минут второго раздался звонок в дверь; Алексей, идя открывать, невольно прислушался — за дверью было тихо… «как в гробу» — услужливо подсказали опавшие нервы; но в целом он был собран — уж собран.

Жена, его жена, «вторая жена», стояла, опустив голову, согнув ногу — по своей манере в несчастьях или в дурном раздумье; в вяло опущенных руках, совсем опустивших плечи, — в руках, соединенных на животе, она держала Машину верхнюю одежду — цепким, ребристым взором он тотчас заметил это; «шиншилловая» серая, дымчатая шубка, валенки с галошами, торчащие из тускло-оранжевого мешочка с вышитым зайцем — на веревочке; красная шапка, шарф. Все это было во что-то завернуто, но — почти развернулось.

— Так. Входи.

Она вошла, не глядя на него, прошла в грязных сапогах на кухню, не посмотрев под ноги, и одетая села на табурет, не выпуская Машиных штучек.

Она сидела, опущенно глядя в сторону.

Он знал это ее полное «безволие», бесхребетность во всех «ситуациях испытания»; и, хотя и знал, это неизменно бесило его.

И каким-то образом это бытовое бешенство было некоей стадией на пути к полноте его собственной воли.

— Так. В чем дело?

— Маша в больнице, — словно бы ворчливо-враждебно отвечала жена.

— По какому поводу?

— Подозрение на аппендицит; а так не знаю. Вот, выдали вещи. Как будто ребенка уже и нет, — сказала она, вроде бы задумчиво — вроде бы полусонно уставясь в угол.

Ее опущенность была усталая; но это была усталость «истерии» и нервов, а не простая: он знал ее.

— Больница какая?

— Там…

Она вяло махнула рукой.

— Где «там»?! — заорал он.

— Не ори, — устало сказала она.

— Так. Не до этого… По порядку.

— Ну, с утра она чувствовала себя плохо — ты, может, помнишь.

— Да.

— Но она чувствовала как-то… неопределенно; у нее, как у тебя — какие-то… заторможенные болевые реакции…

Она провела — протащила ладонь по лбу, по глазам.

— Так.

— Болит, не болит. А… во второй половине дня… я говорю, смерим температуру… Она не хочет… Ну, ты понимаешь, она боится больниц… Все же смерили. Тридцать девять…

— Точно сколько?