Дни

— Гавкаешь, гавкаешь, а они все равно ну как бестолковые, — плакался Казадаев. — Ну, куда мне теперь? Под суд? Вы же студенты! Высшее образование! Разгильдяи вы. Утром гавкаешь — как зайцы, выглядывают из палаток, а первый строиться никто не идет. Рота идет — ну как поплавки: один нырнет, другой вынырнет. Нет строя. Как французы в 1812 году… Ну, вот чего? Зеленая ракета, понятно, нет? Вот чего?

Казадаеву ничего не было.

Высшее начальство, подъезжая, лишь устало спросило:

— Студенты, что ли?

— Так точно. А старшина не виноват, — отвечал из строя Гайдай, который всегда был первым по таким переговорам.

— …бы и вас, и старшину. Да ладно; на каждый чох, — пробормотал тот. — Построить роту…

Был еще случай: разобрали пулемет, собрали; осталось три лишних детали, а пулемет стрелял.

— Усовершенствовали конструкцию, — угрюмо констатировал Казадаев.

Ночные пулеметные стрельбы шли без происшествий, но неудачно как стрельбы: никто не попадал.

Во тьме на миг появлялась мишень, освещенная неким адским пламенем. Бах! бах! бах! А даже мушки не видно.

Лучшие стрелки не попадали.

— Угробють они меня, ох угробють, — эпически вздыхал буддист Казадаев.

— Товарищ старшина, Любошица допускать? — не без провокации спросил неутомимый Гайдай.

— Допускать. Авось из пулемета не сумеет застрелиться, — сказал Казадаев. — А ты вот что, Гайдай. Любошиц Любошицем, а иди, я тебя научу. Ты парень с головой, хотя отпетый; я таких люблю. Выручишь роту?

Через двадцать минут по шеренгам прошел сногсшибательный слух: ни у кого по-прежнему нет ни одного попадания, кроме как у Любошица. У Любошица три попадания.

— Как ты стрелял? — бестолково спрашивали у него, спокойного, когда он вернулся с линии огня.

— Я? Ну, стрелял, — отвечал он. — Целился и стрелял.

— Вот, значит, глаз хороший. Молодец, Любошиц! — говорил Казадаев, трогая затылок: он сам был сбит с толку — он-то ожидал вовсе не этого эффекта.

Звездный час Любошица длился минут пятнадцать: пока следующая смена не залегла за пулеметы.

— Товарищ старшина! — послышалось от среднего пулемета.

— Что, Мазин? — сразу спросил старшина, который ждал всякого.

— Тут пулемет на предохранителе и все патроны целы, — послышалось от «огневой точки». — Тут никто не стрелял.

— Чей второй пулемет?! — спросил старшина.

— Да Любошица, — отвечал Гайдай.

— Любошиц! Вы стреляли или нет? — спросил Казадаев.

— Я? Стрелял.

Казадаев подумал; на лице его появилась мысль.

— Что вы делали, Любошиц?

— Я целился, нажимал курок.

— А пулемет? А пулемет-то что делал? — спрашивал Казадаев, как у иностранца.

— Ну, пулемет. Пулемет, естественно, стрелял.

— Да стрелял он? — спросил Казадаев.

— Я, правда, не заметил. Но, наверно, стрелял.

— Так. Старшина подумал.

— С предохранителя снимали?

— Что?

— С предохранителя: снимали пулемет?

— А как это — снимают? Я полагал, что он уже снят.

— Ну да.

Старшина еще подумал.

— Любошиц молодец, а это: тихо! Поняли?

— Вас поняли, товарищ старшина.

Дело в том, что Казадаев велел крайним пулеметам — Гайдаю и еще одному — не целиться, а «стрелять по фронту» — веером: авось попадут, «а целиться ночью таким м…м, как вы, все равно бесполезно»; те так и сделали, их трассы перекрестились в центре — и «поразили» среднюю мишень Любошица.

А Любошиц остался пацифистом, сам того не зная не ведая.

Начались учения.

Для начала мы ночью атаковали союзников из зооветинститута, приняв их за противников из сельхозинститута; долго мы, прибежав за своим стреляющим как бы бенгальскими огнями танком в их окопы, разбирались впотьмах — вы кто, а вы кто; наконец вовремя разбежались направо-налево и устремились уж на противника.

Тем временем разведка противника побывала в нашем расположении, пока мы стояли в очереди за пшенной (белой во тьме в мисках отходивших!) кашей к опоздавшей походной кухне с ее трубой как с ориентиром; разведчики действовали просто: они подъехали на газике к леску, вышли, встали за нами же в очередь за нашей же кашей и, поскольку одеты все были одинаково, спокойно с полчаса слушали все наши разговоры о том, куда и как мы идем; затем отошли и уехали и все передали своему командованию, лишь опустив наши эмоциональные комментарии и метафоры.

Это сильно осложнило наше положение, и наш взвод был в свою очередь послан в разведпоиск.

Мы-то шли пешком.

Тут уж было не до газиков, противник был уже близко.

Мы должны были «углубиться в лес», пройти по азимуту куда надо, а затем выйти к беседке на тот рубеж, куда должны были выйти и полевые части.

Мы углубились в лес и вскоре обнаружили, что пропал Любошиц.

Ночь, сыро; противник где-то вот он; нет Любошица; и ругаться нельзя.

— …с ним, пойдем, — шепнул Гайдай. — Лес невелик. Найдется.