Дни

— Эй! Юрий Сергеич! — вдруг заорал Степан, оглядываясь назад. — Зови людей человек пять, тут волчата из лесу вышли!

— Да ну-у-у! — донеслось из-за дома. — Вера! — загомонило там приглушенно. — Волчата… Значит, не миф… Значит, правда… И откуда она пришла… Нет, ты не пойдешь… Они, не они, а если волчица… Нет, нет…

Гулом и перекатами пошел гомон по всему поселку; это был бывший кордон, теперь разросшийся и довольно многолюдный.

Волчонок смотрел на огород, на двух людей, на дома под грязно-серой соломой и бело-серой черепицей, на столбы дыма, на начинавшуюся суету; все его тело как бы онемело от чрезмерной плотности впечатлений. И все же он опомнился первый.

Взвизгнув и ткнув волчишку носом в бок, он как бы перекинул все тело назад и ринулся в кусты; волчишка с жалким писком бросилась следом.

Но, конечно, было уж поздно.

Через час торжествующие кордонские ребятишки несли волчонка и волчишку, которые висели вниз спиной, на связанных лапах, на одной длинной ореховой палке; волчонок молчал, смотрел перевернутыми глазами на ноги идущих ребят, вдыхал запах человеческого пота и чувствовал себя неуютно; волчишка поскуливала, взвизгивала, просилась обратно в лес, но ее не слушали.

И оба они не знали, что Колька с Митькой в то утро уже пристрелили волчицу, а собака-волчатница, приведенная с соседнего кордона, уже ведет их по одинокому следу волчицы к логову; и что жить их братьям и сестрам осталось каких-нибудь полчаса.

Юрий Сергеич и Вера, его жена, разумеется, пожелали взять двух почти самолично пойманных волчат к себе в Москву. У всех собаки, а у них — волки. Чем они хуже? Пусть растут; детей нет. В квартире весело, а знакомым есть на что посмотреть.

Юрий Сергеич и Вера Ильинична, как многие люди нынче, жили днем не завтрашним, а сегодняшним; в принципе они, конечно, знали, что волчата — вырастут, но, в общем, как-то не думали об этом, надеясь на простое: «Там видно будет».

И волчонок с волчишкой поселились в московской квартире.

Волчонок проснулся на раннем рассвете; в нем начинали уже бродить повадки взрослого волка — бодрствовать в темноте, прятаться днем, но необычность жизни сбивала с толку, и он порой не знал, как ему быть. Волчишка спала, уткнувшись носом под его переднюю лапу; он пошевелился, она уютно буркнула во сне, но продолжала спать; он пошевелился сильнее, освободился от ее светлой широкой головы, твердо встал на ноги, оглядел и обнюхал дырявое одеяло — тошнотворный линолеум сквозь дырки, — на котором они спали, и вышел из угла за кухонной раковиной, где помещалось их новое логово.

Смутно серели, чернели непонятные, твердо-угловатые, жирно пахнущие предметы, то, что было окном, туманно серело, синело, в небольшом кубе кухни густо, молчаливо клубились, дымились первые потусторонние, отраженные, бледные отсветы дня и серые тени ночи, утренние сны боролись с молчанием, и было то особенное, странное время, когда тревожится душа птицы и зверя, когда смутно сжимается и сердце человека — непонятного призрака этого земного мира.

Волчонок — ставший уж волком-подростком — ощущал эту тихую, клубящуюся тревогу во всем своем сонном и гибком теле, во всем своем существе; к этому властно и четко примешивалось иное — ощущение неблагополучия, какой-то временности, нескладности жизни; на раннем, предрассветном рассвете все чувства особенно едки и пытливы, одновременно туманны и резко болезненны; волчонок не мог оставаться в кухне. Крепко цокая по паркету своими молодыми когтями, он прошел по коридору, встал на задние лапы и всем, довольно уже тяжелым, телом навалился на толстые и длинные передние — а они, в свою очередь, уже упирались в раму двери; дверь, пискнув, открылась, и он вошел в комнату. Все та же серость и дымные ямы, все те же твердые углы, причудливо-четкие, срезанные и острые — хотя в темноте и затуманенные. Те же нелесные предметы, линии, только запахи иные, чем в кухне (лак, паркет); пусто. Волчонок оглядел комнату; клубы, туманы ночи были заметны его глазу, смутно давили на душу, но при этом были и прозрачны для этого глаза. Взор его имел уж нужную остроту; волчонок спокойно и остро, хотя и краем чувств, чувствовал, как глаза его зелено блестят в полутемноте, как бодры его мышцы, как цельно, собранно его тело. Он, нюхая паркет, обошел стол, стоявший посреди комнаты; он не был голоден, и ему некуда было стремиться, но все же он обошел вокруг стола еще раз — в другую сторону, понюхал край свисавшей клеенки — резко и неинтересно, — подошел к дивану: шерсть! Смутное, волнующее, знакомое… полузнакомое… малознакомое… непонятное; он — цок, цок, цок — подошел к шкафу, понюхал зеркальный лак, провел по нему когтями; когти скользнули, стукнули о паркет.

Он повернулся к двери, ведущей в следующую комнату; из-за нее раздавалось посапывание двух людей.

Волк постоял, не зная, что ему думать, что ему чувствовать, что ему делать; что-то пьяное, древне-бодрое поднималось, закипало в его груди, во всем его мощном, полусонном теле; но он знал уже и что-то другое — не менее мощное, стихийное, ясное и решительное; что? он не знал, что.