Дни

Так же, как он необъяснимо проворонил подкравшуюся сестрицу, прислушиваясь, приглядываясь, принюхиваясь к полянке, к солнцу, — так же теперь он, пробираясь в этом мире, вбирая его в себя, неуловимо, но точно знал одно — знал, что новая волчишка, вовсе не бывшая его сестрой, а приблудившаяся к их семейству после гибели от рук человека соседней волчьей семьи, — что эта волчишка, спавшая теперь вместе с ними в логове, тоже проснулась и тоже вышла гулять. Она была единственным волчонком, спасшимся там от стрельбы, от флажков, от шума, уничтожения, и мать-волчиха угрюмо, но безропотно приняла ее в свою семью. И вот теперь эта волчишка тоже вышла погулять, и волчонок сразу же понял это — понял по тайному, почти неуловимому оттенку ветерка, примешавшегося к белому и желтому блеску, к тихому шевелению сосен там, вдалеке, к шороху трав, к гудению оводов, мошек, к запаху старого гриба-моховика — понял по всему этому, хотя во всем этом ничего не было видно.

Он шел вдоль кромки своей полянки; сестрица-волчишка брела сзади, на некотором расстоянии, но волчонок еще раз остановился, не поворачиваясь всем телом, оглянулся, застыв, — и снова зарычал, уже более грозно. Сестрица постояла, повернулась и нехотя потрусила назад.

Волчонок некоторое время бежал по кромке, потом опять свернул в лес. Кусты и тень от сосен и шуршащих осин, после солнца полянки, обняли прохладой и легкой сыростью. Волчонок уверенно пробежал еще некоторое расстояние в глубь леса и там столь же уверенно заметил блеснувшие из сини, из тени два зеленые огонька.

Они сбежались с красивой волчишкой и начали носиться и прыгать друг около друга; по расцветке и по виду и по своим повадкам она заметно отличалась от волчонка. Грудь, брюшко и защечная шерсть у нее были светлее, желтее, чем у него, и вся ее фигурка и мордочка выглядели светлее, пушистее, шире; выражение ее мордки было простодушное и приветливое. Черный ее нос на более ясной, ворсистой мордочке выделялся четко и мило и придавал ее выражению оттенок доверчивой вопросительности. Она простодушно и радостно играла с волчонком, и было видно, что в эти мгновения ей от жизни больше ничего не надо.

Вот волчонок осторожно укусил ее в пуховый, светлый загривок — и, повизгивая и оглядываясь, пустился наутек. Она с радостным писком бросилась за ним, они долго бежали, не обращая внимания на кусты и колючки; наконец он неожиданно встал как вкопанный, и волчишка — начавшая уже отставать и слегка поскуливать на ходу от обиды — весело налетела на него, закружилась-завертелась, взвилась на задние лапки, грациозно помахивая передними над его счастливой головой, плавным изгибом шеи склонила голову на грудь и глядела на него сверху вниз сияющим, добродушным взглядом. От избытка чувств он тоже взвился на дыбы, помахал лапами, опустился и — полный сил, свежей жизни и радости — стремглав бросился бежать, чувствуя лесной ветер в ушах, храня перед глазами глаза и лапы визгливо мчащей за ним волчишки.

Наткнувшись на березовый пень, они мгновение понюхали новые, белые щепки, торчащие на краю его, понюхали сочные опилки; а после пустились друг за другом вокруг пня — то в одну, то в другую сторону.

Скоро пень им надоел, и они побежали; они не замечали, что бегут все в одном и том же направлении.

Вдруг они выскочили к картофельным огородам и остановились в изумлении.

Они стояли рядом, навострив уши, вывалив язычки — волчонок как бы с задумчивым, волчишка с простодушно-вопросительным выражением, — и смотрели на то, что открылось.

Волчонок и раньше ведал что-то; выползая из логова, он то улавливал удивительный нелесной запах — запах дыма; то, как сквозь сон, слышал скрип, треск, звон металла; то даже видел издали необыкновенное нечто — лошадь и человека за ней, в телеге; но он не думал, не чувствовал как-то, что это может быть так близко. Все это сваливалось на его обоняние, его слух, его зрение как бы именно из сна, из другого царства, приходило ниоткуда, из ничего и уходило в ничто, никуда; и вдруг — он наяву, при дневном свете увидел все это.

Волчишка же стояла, просто ничего не зная, не понимая; что-то во всем этом ей тоже было знакомо, но только она уж совсем не знала — что.

Двое людей на огороде перестали орудовать тяпками, подошли к плетню, поставленному для защиты огорода от наглых кабанов, которых убивать на территории заповедника, конечно, было запрещено, — и лениво облокотились.

Они смотрели на волчонка с волчишкой, волчонок с волчишкой смотрели на них.

— Маш, а ведь эт волчата, — сказал наконец сторож Степан, чей огород был ближайший к лесу. — Колька с Митькой уж какой день ищут по лесу это логово, а они — вот они. Хитрая волчица.

— Да, она их… поближе к людям. Говорят, волки, игде приходят, ноне так любют… Вот он и ишшет… дурак. А они вот они, — отвечала женщина в платке, надвинутом на глаза, спокойно проводя по щекам кистью, поправляя платок.

— Надо их пымать, — столь же спокойно отвечал Степан. — Ды как? За ружьем пойти — убегут.

— Убегут.