Дни боевые

— Ничего, товарищ полковник. Воина — широкая дорога, встретимся еще, говорит Заикии.

Полк прошел торжественным маршем.

Отпустив людей на отдых, мы с Воробьевым, сопровождаемые командиром и комиссаром полка, обошли расположение части.

Полк разместился налегке, как на дневке: шалаши и вырытые рядом щели. Глубоко врываться в грунт не позволяет подпочвенная вода. На краю поляны несколько старых полуземлянок, оставшихся еще от зимы. Теперь они заняты музыкантским взводом.

Заикин по пути рассказывает нам о том, как воевал полк, как мечтали бойцы снова влиться в родную дивизию, иметь соседями свои полки.

— Дали нам для обороны сначала десять километров, а потом растянули до двадцати, — говорит он. — А знаете, что значит для такого обессиленного полка, как наш, двадцать километров?

— Знаем, знаем, — подтверждает Воробьев, а я внимательно слушаю и присматриваюсь к Заикину. Ведь до этого я видел его лишь один раз, да и то ночью. Говорит и ведет он себя просто, ничего напускного. Мне нравится в нем эта простота.

— Растянулся полк в ниточку, затерялся в лесах и болотах, и если бы не железная дорога, служившая нам ориентиром, то и разыскать его было бы трудно. Даже освоившись с местностью, мы все время ходили ощупью, вот-вот, казалось, собьешься где-нибудь, да и угодишь прямо противнику в лапы. Сколько бессонных ночей провели, сколько переволновались! Не один раз немецкая разведка гуляла по нашим тылам, приходила в гости на командный пункт. Тяжеловато пришлось.

— Вы так до конца и оставались под Лычковом? — спросил я.

— Да. Лычково вначале находилось перед центром, а потом мы растягивались все более на запад, ближе к болоту Невий Мох.

— А за наступлением дивизии следили? — поинтересовался Воробьев.

— Еще бы, товарищ комиссар! Командующий сам распорядился, чтобы штаб информировал нас о действиях дивизии. Еженедельно получали о ней специальную сводку.

Мы заходили в шалаши, в которых располагались бойцы и командиры. Обращаясь к ним, Заикин каждого называл по фамилии и, представляя, давал боевую характеристику. Своей заботливостью о людях он во многом напоминал мне покойного Михеева. Да и полк полюбил Заикина не меньше, чем своего прежнего командира. Это чувствовалось по тому уважению, с каким относились к нему все. начиная от его ближайших помощников и кончая рядовым бойцом.

Обход полка мы закончили во второй половине дня. Надо было торопиться к себе.

Заикин очень просил пообедать в полку, но я, к сожалению, не мог этого сделать. Остался комиссар дивизии.

Когда я уезжал, полк продолжал свой праздничный отдых. На опушке царило веселое оживление. С минуты на минуту ожидали дивизионный ансамбль.

Через час я был уже на своем КП.

— Товарищ полковник, несчастье, — встретил меня Пестрецов. — Позвонили из Карельского — тяжело ранен подполковник Заикин. Не знают, доживет ли до вечера.

— Да как же так? — мне не верилось. — А где наш комиссар?

— Повез раненого в медсанбат.

— Подробности сообщили?

— Не знаю. Разговор перебил начальник штаба. Да вот он и сам идет, показал Пестрецов на подходившего к нам полковника Арефьева, прибывшего в дивизию после гибели Вольфенгагена.

— Подробности такие, — сказал Арефьев. — Во время выступления дивизионного ансамбля начался обстрел…

— «Костыль» проклятый! — вырвалось у меня. — И когда он только засек? Ну, а дальше?

— Все разбежались по укрытиям. Заикин заскочил в землянку к музыкантам. И вот в эту землянку и угодил снаряд. Он разворотил ее, а Заикина искромсал осколками и щепой от накатника.

— Ранение тяжелое?

— Толком никто не знает. Определит только хирург.

— Есть ешё потери?

— Убиты двое и пятеро ранены.

На следующий день я навестил Заикина. Операция была уже сделана, его жизнь находилась вне опасности. требовался лишь длительный и тщательный уход. В течение трех часов хирург вынимал осколки и щепу, штопал кожу, накладывал пластырь. На теле Заикина оказалось свыше тридцати средних и мелких ран. От потери крови и тяжелой операции Заикин сильно ослаб, его поддерживали уколами.

Услышав мой голос, Заикин с трудом приподнял голову, посмотрел на меня виноватым взглядом. Говорить ему не разрешали.

— Все будет в порядке. Не унывай! — подбодрил я Заикина и тихонько пожал его руку выше локтя.

— Не беспокойтесь, выходим! — сказал мне хирург. — Главное — сердце, а оно у него крепкое. Выдержит!

Целых два месяца пролежал командир полка. А сколько внимания и любви проявили в это время к нему карельцы! Ежедневно у него бывал кто-нибудь из ближайших помощников. Два раза в неделю любимого командира навещали делегаты от рот, докладывали ему о своих боевых делах, справлялись о здоровье, желали бодрости. И на госпитальной койке Заикин всегда был со своими людьми и жил с ними одной жизнью.

* * *