Дни, что нас сближают

Но я неспокоен. Я чувствую, как тяжко, всем своим телом придавил меня камень, на котором лежу. И чувствую на своем плече ее лицо. Она медленно поднимается, смотрит на меня, но я закрыл глаза, и наши взгляды не встречаются. Она гладит мое лицо и уходит по скалам, поднимаясь все выше и выше по красноватому камню, словно тень летящей птицы. Оборачивается, машет рукой — ее рука струится в горячем мареве, а взгляд словно бы хочет мне что-то открыть, чего я не понял за все наши дни и все наши ночи, — но вот ее тень бледнеет и тает в синем воздухе…

А я — я снова остаюсь один на скале. Я знаю, что до сих пор я только брал, но ничего не давал взамен, и знаю, что теперь понял это. И хотя мой отец и скажет, что никогда не поздно, я знаю, что поздно и что он говорит это только из любви, желая мне помочь. Но я уже не нуждаюсь в помощи — это тот самый миг, когда с болью и мукой начинаешь становиться человеком…

Очнувшись, я услышал смех и неясный говор и поспешил встать. Мне показалось, по дорожке кто-то идет, но ступени были пусты. Однако где-то рядом были люди, потому что снова послышался девичий смех. Он несся откуда-то сверху, и я пошел на этот смех, на звук, так внезапно прервавший мое одиночество.

Выйдя из-за скалы, я увидел на отвесной стене юношу и девушку. Они карабкались вверх — запыхавшиеся, обвязанные толстой веревкой, о чем-то переговариваясь и смеясь. Они были так близко, что я хорошо различал их молодые разгоряченные лица. Наверху, на самой вершине, что-то дымилось — верно, их товарищи разжигали костер.

Им было самое большее лет по шестнадцати-семнадцати. Вот, подумал я, они такие молодые, а не боятся ни скал, ни высоты. Шутят себе, как ни в чем не бывало…

Я следил за ними взглядом, пока они не поднялись на вершину и не скрылись за гребнем. Я позавидовал этим ребятишкам. Отвесная скала казалась мне когда-то непреодолимым препятствием — но ведь они в таком же возрасте преодолевают ее играючи. Главное — то, что на скале всегда есть люди…

Тут только я вдруг обнаружил, что для того, чтобы видеть их лучше, я вышел за парапет, огораживающий площадку. Я не почувствовал абсолютно ничего. Я смотрел вниз и совсем ясно видел трещины в скале, пучки травы и красный верх своей машины. Шагнув вперед, я встал на самом обрыве и всмотрелся в долину. Голова у меня не закружилась. Все было ясно, до боли ясно и просто…

Махнув рукой родителям, я повернулся и пошел вниз по дорожке, по ступеням, высеченным в скале.

Перевод И. Марченко.

Радослав Михайлов ВЗЯТКА

© Радослав Михайлов, 1979, c/o Jusautor, Sofia.

Охваченный тревогой и надеждой, ровно в восемь тридцать пять утра Гошо вышел из автобуса и сразу же увидел на противоположной стороне площади громоздкое здание комплекса, типичное для конца пятидесятых годов: безликое, но солидное. Безликим был и городок, скорее большое село, с двухэтажными домами, построенными как кому вздумалось и вольно разбросанными по склонам пожелтевших за лето холмов. Во дворах, огороженных сеткой и засаженных фруктовыми деревьями, не было видно ни кур, ни поросят, и городок выглядел бы опрятным, если бы не пыль, все покрывавшая здесь густым слоем. Октябрь стоял сухой, теплый, безветренный; легкое утреннее марево поднималось над окрестными холмами. Хоть бы все уладилось! — с замиранием сердца подумал Гошо, оглядывая площадь повлажневшими глазами: окружающее виделось ему нереальным, но милым, как бывает при любви с первого взгляда. Он постоял немного и, собравшись с духом, открыл дверь главного входа.

Кабинет Сергиева оказался на втором этаже. Прежде чем постучать в дверь, обитую искусственной кожей, Гошо оглядел пустынный коридор; за дверями слышалось ленивое пощелкивание счетных машинок, а из кабинета Сергиева доносились приглушенные обивкой голоса. Неожиданно для самого себя он успокоился: нужно подождать, пока выйдут люди, и это ожидание оказалось очень кстати. Он облегченно вздохнул и стал медленно прохаживаться по коридору, покрытому изрядно вытоптанной дорожкой из козьей шерсти. Хоть бы все уладилось! Невольно он начал даже подсчитывать в уме, сколько ехать сюда из Софии: час пятнадцать автобусом, плюс полчаса трамваем, в общем, примерно два часа в один конец; но тут же спохватился, суеверно отогнав от себя эти мысли, — устройся сначала! Он старался думать только о том, что было перед глазами: о пыльных улицах за окном, о домах с просторными дворами, о безликом здании, о коридоре с дорожкой из козьей шерсти, об этой обитой двери, за которой сейчас у председателя идет, наверное, совещание… Налево по коридору, направо по коридору, четыре двери по одну сторону, четыре по другую, и вот эта, в углу, обитая искусственной кожей. Шаг по дорожке, еще шаг, и каждый отдается в душе то тревогой, то надеждой, то мольбой: хоть бы… Дверь неожиданно открылась, и в коридор с шумом вышла группа мужчин. Обсуждают свои проблемы, заботы, проходят мимо, никто и не взглянет, а он прислонился к стене, ждет, пока пройдут, и, прикусив дрожащие от волнения губы, стучит в дверь.