Дни, что нас сближают

Мы садимся. Около нас ненавязчивой тенью снует мать, стирает пыль со стола, и красный рукав ее халата трепетно мелькает возле наших лиц. Мы говорим о чем-то незначительном — впрочем, всегда ведь говоришь о чем-то незначительном, если на душе спокойно. Мы вспоминаем — каждый свою работу, свои дела. И неизвестно как и почему в этом хаосе слов вместе со вкусом горячей ракии всплывает то, чего я ждал и чего так боялся. Отец спокойно отвечает на мой молчаливый укор, на мучительный вопрос всего моего детства. Это происходит так естественно, что я не успеваю отреагировать и продолжаю болтать весело и непринужденно.

— За что же тебя оклеветали? — спрашиваю я, потому что мы вспомнили, сколько снега было на Витоше, когда мы покидали город с зашитым в тюки небогатым своим скарбом.

— Это была не клевета, — отвечает отец, потягивая ракию. — Это было гораздо серьезнее.

Я тоже отпиваю глоток.

— Они хотели, чтобы я забрал свою статью. Она не была нацелена против кого-то лично. Но очевидно, им в принципе что-то в ней мешало…

— Кому?

— Не имеет значения. Большинства уже нет в живых.

— Обычное дело, — говорю я. — На собрании кричали?

— Собрания не было. Все произошло в коридоре. Шепнули мне только: «Забери свою статью — не то раздавим тебя». Все просто — не нужно выступлений и никто посторонний не слышит. — Отец улыбнулся, не глядя мне в глаза.

— Ну и забрал бы! Тебе бы это дешевле обошлось! — смеюсь я.

Я смотрю на него, вижу его усталые глаза. Мои щеки горят — верно, от выпитой ракии. И вдруг мне становится тяжело, муторно, и в памяти вспыхивает мрачное молодое лицо отца, странная ночь на голых кроватных сетках, белая вершина горы, с которой мы должны были скоро распроститься. И тут я понимаю еще одну простую истину: отец не сказал мне этого тогда, когда я был ребенком, маленьким нервным мальчуганом (не сказал мне, что не сломался, что выдержал), чтобы не замутить мою чистую, наивную веру. Он предпочел, чтобы я осуждал его вместе со всеми, лишь бы не оттолкнуть меня от всех. Он все взял на себя, чтобы я не остался изолированным, озлобленным… Все для меня… для меня… для меня…

Как сказать ему, что у него большое сердце? Только вряд ли он захочет это слушать. Вот они сидят с матерью, склонив друг к другу седые головы. О чем они сейчас думают? Вероятно, опять обо мне, о том, как мне помочь. Но я понял… Я уже понял, и мне ничего не надо. Наверное, только тогда и начинаешь становиться человеком, когда перестанешь требовать…

Она ничего не требовала от меня. Даже тогда, когда имела на это право. Она хотела только быть рядом, только положить голову на мое плечо. Это мое плечо, говорила она, и никто не может его у меня отнять… Я лежу навзничь на площадке в скалах, закинув руки за голову, глядя в синее небо, такое же синее, как и в любой другой солнечный день. Жужжат в траве насекомые, ветер время от времени бьется об острые скалистые гребни и со свистом устремляется вниз… Она возникает из синего воздуха, улыбается, склонившись ко мне, и кладет мне на лоб нежную свою ладонь. Я закрываю глаза. От ее волос веет горным воздухом и запахом привядших на солнце скошенных трав. Она опускает голову на мое плечо — на «ее» плечо… Мне так хорошо… Из-под смеженных век вдруг стекают две капли, я поднимаю руку, чтобы стереть их, но рука застывает в воздухе, затем опускается, нащупывает пучок травы и срывает былинку. Зажав былинку в зубах, я пишу ею странные знаки на небе…

Вот так мы лежим вместе, и ее голова на моем плече, на ее, на нашем плече. Но ее уже нет. Я плечом ощущаю ее горячую щеку — но знаю, что я один…

И прежде чем машина снова тяжело рухнет в реку, я успеваю увидеть полутемную прихожую и вешалку, на которой висит ее пальто — значит, она пришла! — и мне становится хорошо. Она бежит к трамваю, вскакивает на подножку и оборачивается, чтобы махнуть рукой, и хочет что-то сказать мне взглядом, но она так устала от нашей бессонной ночи, что лишь улыбается, а трамвай уносит ее в просторы раннего утра… Ресторан пахнет болгарским рестораном первой категории в одиннадцать вечера. Глаза щиплет дым. Если надоест, сразу скажи, говорит она, мне не надоедает, говорю я, люблю тебя… Знаешь что, отвечает она, не говори мне этого слишком часто…

Где это все, почему этого нет, почему этого так нелепо нет?