Дни, что нас сближают

Он не слушал. Мысленно он был еще там, на холме, в той мягкой сентябрьской послеобеденной поре, сидел рядом со своим лучшим другом, и они рисовали дома городка. Учитель подошел сзади и тихонько, так, чтобы слышали только они двое, сказал:

— Вам нужно учиться архитектуре. Запомните, только архитектуре, ничему другому. Все другое будет ошибкой, и ваша жизнь будет сломана.

И еще много раз потом повторял им это — настойчиво, слово в слово, а лицо его в такие минуты становилось возбужденным и просветленным.

Позже, в моменты редких, случайных встреч после окончания института, оба всегда вспоминали учителя Алтынова и каждый раз решали поехать в городок навестить его, но так и не собрались, да в сущности, ни один из них не знал наверняка, жив старый учитель или уж нет его…

— Двадцать долларов, господин, — неуверенно произнес араб. — Ведь подлинник, и не откуда-нибудь — с Галапагоса.

Не был идол подлинником, и не был с Галапагоса, но он купил его. Собрал по карманам все оставшиеся деньги и, не считая, высыпал в смуглую руку араба.

Еще по дороге в аэропорт он уже точно знал, кому подарит этого странного идола, напомнившего об учителе Христо Алтынове. Его друг, так же как и он сам, сразу увидит сходство, сначала, конечно, усмехнется, а потом глаза его погрустнеют…

Звонок Главного раздался в одиннадцать десять. Вместе с утренней почтой и предобеденным кофе с одной ложечкой сахара секретарша взяла плоский пакетик и положила перед ним на стол.

— Это принес какой-то посетитель. — Она раскладывала почту чересчур старательно, хотела задержаться, чтобы быть в кабинете, когда Главный вскроет пакет.

— Фамилия?

— Он сказал, что, увидев сувенир, вы догадаетесь сами.

Главный вскрыл пакет и, держа в руке маленький деревянный кружок, рассматривал его, хмуря свои густые светлые брови.

— Больше он ничего не сказал?

— Сказал, что вы вместе учились в школе, а потом на одном факультете.

— Вот как, — кивнул Главный, и морщинка на переносице стала глубже. — Как меняются люди, Вероника, как меняются! Этот африканский сувенирчик, попомните мое слово, самое позднее через неделю попросит назначения в Центральное проектное бюро… Уберите. — И он, прежде чем взять чашку кофе, досадливо подтолкнул деревянный кружочек к краю стола.

Но незнакомец не пришел. Ни к концу первой недели, ни к концу второй. И вообще не пришел. Сначала Главный спрашивал о нем, никак не выказывая своей заинтересованности, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как бы между прочим, потом стал спрашивать напрямую, с каким-то растущим нетерпением и нервозностью, которые секретарша не могла понять.

— Этот, мой однокашник, не приходил?

— Нет, — отвечала секретарша.

— Придет — пустите тотчас… — Главный останавливал тяжелый взгляд на черном идоле. — Даже если будет совещание.

Идол стоял на полке, прислоненный к книгам, между вазами, раковинами, и пыль, покрывшая его, еще отчетливее обозначала выпирающие скулы.

— Знаете, Вероника, — сказал однажды утром Главный, — каждый день гляжу я на этого идола, и кого-то он мне напоминает. На кого-то он похож, но на кого…

Перевод Л. Хитровой.

Георгий Величков АИСТ НА СНЕГУ

Ивану Цаневу

Путь их долог был и утомителен. Поезд часто делал длинные остановки, люди входили, выходили, на станциях покрикивали гудки, до хрипоты надрывались под окнами продавцы мороженого и всякой снеди.

Художник Коларов дремал в своем углу, иногда всхрапывал (одна-две раскатистые басовые ноты), а потом в сумерках неожиданно возникали его глаза и ввергали Александрова в то неприятное, беспокойное состояние, когда надо что-нибудь сказать, а ты не можешь, потому что в голове одна чепуха. Потом вдруг взгляд Коларова начинал кружить по купе, мгновенно охватывая все предметы. Удовлетворенный осмотром, художник возвращался к недоконченной беседе. Говорили о погоде, о посевах, о каких-то общих знакомых, об искусстве. Писатель говорил тихо, выстраивал ответы свои ясно, четко; он чувствовал, что собеседнику они неинтересны, но был, однако, уверен, что именно благодаря им и поддерживается разговор; и когда Коларов опять впадал в дремоту, писателю становилось легче, он потихоньку раздвигал на окне занавески, и его взгляд свободно скользил по долинам, залитым солнцем, по холмам… Но глаза напротив раздражали его, сводили на нет попытки вернуть бодрый настрой. Он удивлялся, что, несмотря на многолетнюю дружбу с Коларовым, лишь сейчас заметил в них какую-то особенность, и полушутя-полусерьезно принялся подыскивать для этих глаз точное определение. «Таинственные», «сверкающие», «притягательные»… До чего ж банальны подобные эпитеты! Он тихонько засмеялся. Смех этот, несколько принужденный, приглушил все же ощущение тоски и беспомощности и одарил его порцией бодрости и смиренной терпимости. Он поехал с Коларовым, чтобы разжечь в себе и затем поддерживать ощущение своей значимости, А кроме того, он чего-то ждал. Это «что-то» не складывалось в определенный образ, но очень его волновало. Оно пробудилось однажды вечером, в ресторане.