Дни, что нас сближают

Автобус был полон, но они увидели два свободных места и стали к ним пробираться. Чемодан и зонт Александрова задевали за чьи-то колени, спины, головы; писатель непрерывно извинялся направо и налево, но вот какой-то здоровяк выхватил у него из рук вещи, плавным движением перенес их по воздуху и прислонил к кожаным спинкам сидений. Только теперь Коларов заметил, какой у писателя измученный вид, и, то ли с сочувствием, то ли с насмешкой над самим собой, то ли с саркастическим обвинением, проговорил:

— Ну и путешествие! Могли б уж с машиной нас встретить!

Писатель тоже понимал, что могли бы, но промолчал. С самого начала уже капризы, подумал он, хотя в устах художника это прозвучало абсолютно естественно и в высшей степени справедливо.

Они располагались в креслах с такой обстоятельностью, словно нужно было ехать еще целый день, и вдруг переглянулись: их обдало кислым запахом зверя. Напротив, через проход, сидел маленький человечек с обросшими почти до глаз скулами, а в проходе у его ног стоял грязный дощатый ящик, из которого высунулась обезьянка. Была она из тех, что выступают на ярмарках: неухоженная, с оскаленной мордочкой, с длинным хвостом. Она важно им кивнула и взвизгнула.

— Стефания приветствует вас! — проговорил человечек высоким тонким голосом… — Она рада, что вы пришли. Стефания, подай гостям руку, поздоровайся!

Стефания протянула лапку. Художник охотно ее взял, подержал в своей ладони, подмигнул зверьку и весело расхохотался, когда обезьянка ответила ему тем же. Александров едва тронул ее скрюченные пальчики, забился в угол и затих.

Человечек, казалось, только и ждал их появления. Его заросшие скулы расплылись в довольной улыбке. Он вытащил из брошенной в ногах торбы гудулку и подал обезьянке знак.

— Ну-ка, Стефания, покажи гостям, что ты умеешь. Покажи свои способности и таланты, чтоб рассказывали они о тебе повсюду.

С других кресел начали оборачиваться люди: одни — недовольные, что нарушают их покой, другие — и таких было большинство — с оживившимися лицами. Путешествие становилось интересным. Обезьянка поклонилась так низко, что передними лапками встала на пол, и опять взвизгнула. Обросший человечек коснулся смычком струн и гнусаво затянул какую-то медленную песню, сочиненную, наверное, им самим. Слова разобрать было трудно: в каком-то селе случилось какое-то чудо, а какое именно — так никто и не понял, потому что мелодия вдруг оборвалась и возник ритм старинной городской песни. Обезьянка, которая до этого момента подпрыгивала со свирепым удовольствием, принялась теперь плавно кружиться, обняв протянутой вперед правой передней лапкой воображаемого партнера. Когда мелодия сменилась, она подергала задом в ритме джаза, словно бы изображая сладострастный блюз, и закончила присядкой из рученицы, а вернее просто уродливым кривляньем.

Все вокруг смеялись и аплодировали, и Коларов тоже смеялся и аплодировал. Обезьянка опять поклонилась, взяла у маленького человечка деревянную тарелочку и пошла по проходу собирать вознаграждение. По тарелочке застучали стотинки.

— Блистательно! — воскликнул художник. — Лопнуть можно со смеху!

Александров смущенно молчал. С детских лет он привык относиться к животным по-житейски просто и с грубоватой нежностью, не переродившейся от долгой городской жизни в сентиментальность. Заточение в каменном мире города и отшельничество писательской работы только добавили к этой нежности оттенок дорогого воспоминания. Вот почему, вопреки настойчивым просьбам жены, а впоследствии и дочери, он никогда не держал в доме ни кошек, ни собак — нехорошо, несправедливо вырывать их из естественной среды…

Автобус несся по асфальту к городу. Свет заходящего солнца растекался по холмам, их голые золотящиеся вершины круглились, как женские груди, а за холмами были долины, скрытые белесоватой дымкой.

— Меня недавно водили на Джо Клемандора. Это фантастика! — с энтузиазмом проговорил художник. — Просто невероятно! Вот уж искусство так искусство! Человек сумел превзойти животное и в ловкости, и в силе, и в гибкости!

Александров смущенно молчал. Он тоже ходил поглядеть на знаменитого индийского йога, но ушел подавленный, с чувством, близким к отвращению, а точнее к стыду, словно присутствовал на непристойном зрелище. Йог мучился на сцене, в неимоверных усилиях напрягалось его тело. А может, он просто имитировал это напряжение, чтобы взволновать зрителей, вызвать сочувствие, восхищение…

— Не обыденность нужна людям, — сердился на несуществующего противника художник, — наш зачахший от цивилизации век может найти спасение либо в прошлом — у далеких предков, либо в будущем — в космосе!