Дни, что нас сближают

— Хорошо, — согласился Александров, но тут же рассердился на эту свою уступчивость: он не собирался баловать себя и нежить, но он действительно устал и с удовольствием полежал бы в своем номере хоть десять минут. Такое невнимание, такое рассеянное пренебрежение обидели его. И дело тут было не столько в самолюбии, сколько в том, что никак не мог он привыкнуть к бестактности. Однако больше всего он злился на девушку. Шагая рядом с ней, он поймал себя на том, что, как и все остальные (кроме журналиста), старается выглядеть выше, чем есть. Девушка была примерно одного с ним роста, ну, может, на сантиметр-два повыше, и он заметил, как все подле нее пыжатся, тянутся, и выглядело это ужасно нелепо.

— Значит, осмотр экспозиции — мероприятие номер один, а какое ж будет номер два? — не удержался он от иронии.

— О, все мероприятия весьма интересные, — подхватил молодой журналист. — Открытие карнавала, потом факельное шествие, потом ночной кросс по городу, потом бал-маскарад в Доме молодежи, а после всего — дружеский ужин в ресторане. И заметьте, во всем мире только два города проводят ночные кроссы: Сан-Паулу и мы…

— Васко! — одернула его девушка.

Плохое настроение писателя вдруг съежилось, сжалось и постепенно отступило, а физическая слабость, вызванная утомительным путешествием, даже обострила восприимчивость. Он рассмеялся громче, чем хотел бы, и переключил внимание на паренька.

— Конечно, — не унимался Васко, — все эти мероприятия подготовлены не специально для вас, это общегородские мероприятия, их потом обведут кружочком как успешно проведенные.

— По-моему, вы весьма сварливо настроенный юноша, — сказал писатель, хотя и понимал, что иронический тон пора бы оставить.

— Он просто болтлив, — проворчала девушка.

— Ох, какая серьезная молодая дама! — улыбнулся Александров и тут же понял, что зря это сказал: девушка ускорила шаг, обогнала их и с независимым видом пошла впереди одна.

— Не сердитесь на нее, товарищ Александров, — испуганно зашептал Васко, — вы же ведь не сердитесь, правда?

…Наверное, потом, в тишине и покое своего кабинета, писатель не раз спросит себя, не раз попытается понять, что же произошло с ним в тот миг, что вдохновило его броситься, потеряв самоконтроль, в водоворот мечтаний и созданных его собственным воображением иллюзий. Дни и недели, что наслоятся на это приключение, придадут ему большую весомость, добавят подробностей, и, наверное, наступит момент, когда все вдруг встанет на свои места, вспомнится только главное, а боль утихнет, и писатель поймет, что опять обманут своей милосердной фантазией, которая позаботилась, чтобы его самолюбие не пострадало. И тогда, наверное, он сядет за свою старенькую «Оптиму» и охотно, с воодушевлением примется работать над неоконченной книгой, в которой появится совершенно не предусмотренная планом девушка с зеленовато-синим сиянием вокруг лица.

А сейчас он шагал, расстроенный тем, что девушка их покинула, — так и тянуло к ее стройной фигуре. Вновь проснулась в нем затаенная тоска по неиспытанным наслаждениям, и он заявил с мальчишеской самоуверенностью:

— Ее зовут Вера, так ведь?

— Вера? — удивился Васко. — Хотя да… Ее и Верой можно называть.

— У нее двое детей, и она скоро разойдется с мужем, — оракулствовал Александров, — а муж любит ее и ревнует.

Нервно рассмеявшись, писатель вошел в выставочный зал, быстро обежал его, почти не взглянув на картины, и хотя в крови колыхнулось неприятное предчувствие, он позволил ему раствориться в сиянии, окружавшем Веру. Близоруко щурясь, Вера чинно стояла перед каждой картиной по нескольку секунд и порывистым движением, словно очки поправляла, подносила к глазам руку.

— В живописи ничего не понимает, — подтрунивал над пареньком Александров, — и наверняка сочиняет слабенькие стишки.

То же самое писатель повторил и ей самой, когда неизвестно как и почему они оказались втроем на узкой улочке в старинной части города. Вокруг горели десятки факелов и как-то по-особому освещали лица, набрасывая на них движущуюся светотеневую сетку, из-под которой выныривал то прямой нос, то волевой подбородок, то завиток на лбу — словно ожившая коллекция мраморных обломков, пришедших из древних времен и несущих на себе приметы вечности. Пахло газом и горелой тканью, но сквозь эти сильные запахи пробивалось благоухание расцветших плодовых деревьев, напоминая нежно, едва уловимо, но вполне явственно о весне.

Они шли втроем под вакхические крики толпы, и когда писатель поравнялся с девушкой, он встал на цыпочки и спокойно, без всякого пафоса поцеловал ее в щеку. Поцелуй мог бы сойти за отеческий, но была в нем и нетерпеливая ласка, и девушка это почувствовала. Она остановилась. В движущейся сетке света блеснули ее глаза, но тут же уступили место раскрывшимся губам.

— Вы даже имени моего не знаете, — без упрека проговорила она.

— Вас зовут Вера, — настаивал на своей догадке писатель.

— Такое имя у меня тоже есть, — подтвердила девушка, — мама окрестила меня Верой-Надеждой-Любовью. Я оставила себе только Надежду.