Дни, что нас сближают

— У вас двое детей, и вы скоро разойдетесь с мужем, — не слушая ее, продолжал писатель. — Я угадал?

— Вы что, издеваетесь? — Девушка помрачнела и, вглядываясь в толпу, крикнула:

— Васко! Где ты, Васко?

— Он в вас влюблен, — не сдавал позиций гадальщика Александров.

— Он пишет рассказы, — с вызовом сказала Вера.

Васко куда-то исчез.

Они побродили еще немного. Движущаяся навстречу карнавальная толпа разделила их. Вокруг нарастал шум — смех, болтовня, свист; за надежным этим прикрытием можно было молчать.

Дойдя до полуразвалившейся, вросшей в землю городской стены, у подножья которой торчали высохшие кусты, они остановились. Дальше домов уже не было. Начинался крутой подъем.

— Вот мы и потеряли дорогу, — вслушиваясь в бушующий позади праздничный гвалт, невесело проговорил Александров, — так случается во всех романтических историях.

— Почему потеряли? — удивилась Вера. — Вот он, город.

Из сгустившейся темноты, где, наверное, был лес, доносилось совиное уханье, пугающее, многозначительное. Для писателя это было как бой часов, отбивающих некое несуществующее время, и когда эти звуки поглотила тишина, он почувствовал себя словно бы обманутым.

— А теперь куда? — спросил он.

Ему хотелось сказать, что лучше всего вернуться в гостиницу и найти остальных, но он боялся обидеть девушку. Исчезновение Васко внесло в их общение робкую интимность, лишившую их непосредственности; впрочем, во всем этом чувствовалась недосказанность, но Александров не стремился докопаться до ее сути и вытащить на свет божий. Его не интересовало, что именно таила она в себе, достаточно было и того, что она возникла между ними. Он лишь за то упрекал себя, что опять заварил кашу. Дурацкий энтузиазм кончился, наваливалась усталость, идти стало трудно, на руках и ногах, казалось, повисли комья глины. Взглянув на себя со стороны, Александров подумал, что похож на человека, который только что избавился от серьезной опасности и хочет отдохнуть, набраться сил, а потом опять пуститься в очередную передрягу и уж на этот раз как следует в ней завязнуть.

Чтобы избавиться от молчания, которое с каждой секундой все больше его сковывало, он заговорил:

— Мы куда-нибудь пойдем?

— Здесь, наверху, есть римская крепость, — сказала Вера, и Александрову показалось, что он уловил в ее голосе просьбу, но уже в следующее мгновение девушка засмеялась и предложила: — Давайте возвращаться.

Невдалеке, как приманка, звенело карнавальное веселье, и они поспешили броситься в него, добраться до самой его сердцевины и спрятаться там от собственного бессилия. Они блуждали в толпе, словно в лабиринте, но шутовское веселье карнавала теперь казалось им истеричным и уже не развлекало, а подчеркивало их молчаливость, обнажало одиночество. Александров, торопясь, заикаясь, принялся рассказывать про какой-то карнавал в Венеции или в Рио-де-Жанейро (ни в том, ни в другом городе он не бывал), увлекся, насочинял подробностей — красочных, сочных. Подсмеиваясь над собой, он говорил и говорил, но вскоре почувствовал, что Вера его не слушает, и тогда, пришпорив своего Пегаса, забыл все на свете, взлетел в самозабвенном порыве и так в конце концов выдохся, что даже не хватило сил удивиться, когда Вера остановилась перед низкими воротцами и сказала:

— Здесь мои живут. Зайдем на минутку.

Он чувствовал себя виноватым, потому что пытался обмануть и себя, и эту девушку, и теперь духу не хватило ей отказать. Он покорно пошел за ней по выложенной плиткой дорожке мимо клумб и кустов самшита, которые в уличном свете жирно поблескивали глянцевыми листочками.

В доме их не ждали, но своим появлением они никого не смутили. Верина мать, щупленькая женщина, повязанная платком на старинный манер, поднялась из-за стола. Она поздоровалась с гостем и сразу, без суеты усадила его на миндер[4], на вязаную подушку. Мужчины, явно дед и отец, молча кивнули и опять склонились к своей работе. Никто из всех троих не коснулся Веры ни рукой, ни взглядом, да она, чувствовалось, и не ждала такой милости. Она поздоровалась с ними так, как здороваешься с людьми, которых видишь каждый день, но, несмотря на их холодность, Александров понял, что они давно не встречались. С уже знакомым ему независимым видом (еще одно подтверждение того, что они редко собираются вместе) девушка села на миндер напротив Александрова, устроилась поудобнее, готовясь слушать, а может, и дремать.

Как только он сел, вся энергия его кончилась. Он расслабился в теплой комнате, захотелось спать. Прикрыв глаза, он впал в оцепенение, и в этом оцепенении все — и как их встретили, и молчание, и сдержанность хозяев — показалось ему естественным. Никакой неловкости он не испытывал, ни о чем не думал. Ему было тепло, приятно, покойно…

Сколько длилось это затишье, он не знал; может, прошло несколько секунд, а может, и несколько часов, когда в нем шевельнулось странное, приглушенное ироничной двусмысленностью тишины любопытство, в котором не было, однако, желания открыть что-то новое или разгадать какую-то тайну, а было лишь стремление осознать себя в непривычной обстановке.