Дни, что нас сближают

Дальше все происходило как во сне; увиденное запечатлевалось в нем четко, во всех подробностях, но общий смысл оставался неясен.

Александров увидел себя под вырезанным на потолке солнцем — пылающий лоб резного этого солнца лизали зеленоватые языки. Он осмотрелся: взгляд повсюду встречал обильно орнаментированные деревянные миски, пастушьи посохи, фигурки людей и животных, фляги, бочонки. Но вот, очнувшись от восторженного оцепенения, он понял, что глядит на посох, по которому извивается змея; голова с раздвоенным языком и темнеющими дырочками вместо глаз служила ручкой. И с такой тщательностью была выточена треугольная приплюснутая голова, что казалось, с языка того и гляди закапает яд. Как завороженный глядел он на это творение, порожденное мистическим ужасом и яростной верой в особую, нечеловеческую красоту, красоту, искупающую страх, или в красоту страха, признавшего свое поражение.

В комнате ничего не изменилось. Тишина все глубже продалбливала время, все больше втягивала Александрова в странное молчание. Но нет, что-то изменилось — исчезло спокойствие и тепло.

Стараясь ступать бесшумно, Александров переходил от предмета к предмету, и в каждом из них была какая-нибудь зловещая деталь, убивавшая веселость и непосредственность, свойственные народному искусству. Что-то подражательное, грубое было во всех этих вещах. Им не хватало чувства меры, чувства стиля. Обойдя все, он наконец остановился возле мужчин. Ничто не отразилось на их лицах, скованных фанатизмом, отрешенностью, прорезанных морщинами извечной суровости, хранящих следы красоты, что погибла в муках самоистязания. И хотя Александрова снедало любопытство, он не нагнулся, не посмотрел, что делают их руки, и ничего не спросил. С почти религиозным благоговением, к которому обычно примешивается робость, он двинулся к двери. Когда от неосторожного движения скрипнула половица, он вздрогнул. Вера сразу вскочила с миндера, и они вышли не попрощавшись. За их спинами еще плотнее сгустилась тишина.

Тишина проникла и в них, когда, глядя перед собой невидящими глазами, проходили они улицу за улицей, устремляясь к центру, и только на площади, залитой зеленоватым люминесцентным светом, смогли увидеть друг друга.

— Мне иногда кажется, что они не совсем… — проговорила Вера. Она больше не в состоянии была молчать.

Сквозь застывшее бесформенным куском черной лавы возбуждение просочилось в его душу, как тонкая струйка воды — сквозь щель в скале, желание сбросить с себя бремя непонятной тревоги.

Все еще находясь под воздействием причудливого сказочного мира, который только что покинул, он перенесся в другой, не менее иллюзорный, но чистый, светлый, раскинувшийся среди пестроцветных садов прошлого; его вполне можно было противопоставить настоящему.

— Много лет назад, когда я был еще ребенком, — заговорил Александров, — в нашем селе зимовал аист. Он чем-то поранил крыло и не смог улететь на юг вместе с другими…

Впоследствии, дома, когда, пытаясь заполнить пробел, образовавшийся в этой истории, Александров стал восстанавливать свой разговор с Верой, он с уже знакомым удивлением обнаружил, что память сохранила лишь отдельные, не связанные между собой реплики. Он не мог вспомнить ни своего состояния, ни, тем более, состояния собеседницы. Диалог, что звучал теперь в его памяти, был лишен реального фона, но фальши в нем не было. Воспоминание об аисте — это была его слабость — Александров использовал не впервые. Прячась за не относящимся к делу разговором, он преодолевал собственный гнев, избавлялся от страхов и разочарований. Но в этот раз он не собирался прерывать разговор с Верой, он хотел вернуться потом к ее словам и проанализировать их. Но «слабость» оказалась сильнее.

Александров: …Мой дед его подобрал и целую зиму выхаживал. Аист к нам привык, стал совсем домашний.

Вера: …Они свои изделия и не продают, и не дарят, копят их, словно скряги, а для кого?

Александров: Мы его гладили, и он ласки наши принимал. Дед лечил ему крыло какой-то мазью.

Вера: Это даже не хобби. Хобби ведь нужно человеку для удовольствия или хотя бы для забавы.

Александров: Когда становилось очень холодно, мы его брали в дом, и он дремал возле печки. А боялся он только кошку.

Вера: А может, они и правы, может, я их недооцениваю.

Александров: К весне он выздоровел и еще до того, как вернулись его товарищи, попробовал летать. Мы, ребятня, бежали рядом, подбадривали его криками…

В этот момент, созвучно с их подсознательным желанием, городские часы, словно в наивной мелодраме, пробили одиннадцать. Освещенные гостиничные окна одно за другим начали раскрываться, заманивая в свой уют.

— Мы пропустили и факельное шествие, и ночной кросс, и маскарад, — без особого сожаления вспомнил Александров, — нехорошо…

— Остался еще ресторан, — сказала Вера, — нас там, наверное, ждут.