Дни, что нас сближают

Он пошел в ванную, пустил горячую воду, разложил на полочке под зеркалом бритвенные принадлежности, но, не начав еще бриться, почувствовал его самого удививший приступ сострадания к молодому человеку. И пока лежал в теплой воде, настроение совсем испортилось. Мысль о том, что Васко сидит и, наверное, не смеет шевельнуться, терзала его, хотя поначалу он именно такую ситуацию и желал создать, чтобы насладиться своим превосходством. Мнимое наслаждение! Да, показывало иногда рожки, и притом неожиданно, в самых неподходящих ситуациях, искореняемое, но пока еще крепко в нем сидящее нежелание окончательно примириться с бытием простого труженика, занятого в стороне от шумного веселья изнурительными поисками самого себя. Разумом он вроде бы со своим жребием смирился. Он подготовил себя к тому, что его жизнь есть смиренная жертва искусству, но временами, если самолюбие бывало чем-то задето, пусть даже по самому ничтожному поводу, червячок суетности выползал снова.

В таких случаях Александров впадал в уныние и, презирая себя, начинал рассуждать о том, сколь слаб человек.

Из ванной вышел не тот Александров, какой должен был оттуда выйти, не взбодренный, не посвежевший, а вялый, усталый, пожилой, по-стариковски щуривший близорукие глаза. Даже не взглянув на замершего от напряжения Васко, он прошел, шаркая ногами, через комнату и затих.

— Я пришел, чтобы взять у вас интервью, — поторопился нарушить мучительное молчание Васко, — меня прислали из газеты. Я боялся вас не застать, поэтому так рано и явился.

— Виновник торжества не я, — обернулся к нему Александров, — возьмите интервью у Коларова, ведь мы его выставку сегодня открываем.

— Я и с ним встречусь…

Торопливость, с которой он это проговорил, открыла вдруг Александрову причину его прихода. Может быть, при других обстоятельствах писатель бы позлорадствовал, да и сейчас вспыхнула в нем на миг мстительная жестокость к этому юнцу, обманутому и рожденному быть обманутым, и к иллюзиям его, но вскоре появилась жалость и легкая досада: все в конце концов повторяется.

— Прогуляемся, — решительно сказал Александров.

Они пошли к римской крепости не сговариваясь, словно это подразумевалось само собой. На свежем воздухе голова у Александрова прояснилась, неловкость прошла, но вместе с голодом — он не ел со вчерашнего обеда — проснулась прежняя тяга к курению, хотя это занятие он бросил уже лет десять назад, после того как перенес микроинфаркт. Он принялся шарить по карманам (от этой привычки, похоже, ему уже никогда не отделаться), прекрасно зная, что там и табачной крошки не найдет, и самым непочтительным образом над собой посмеялся.

— Жалкая картина! — сказал он. — Отказываем себе в одном, в другом, а под конец-то что останется?

— Под конец? — переспросил Васко.

— Нельзя курить, пить, поздно ложиться, а чего ради, смею спросить?

Ответа Александров не ждал и вообще не замечал Васко. Он слегка кокетничал: в его словах не было настоящего страдания, в них сквозила ирония, свойственная человеку, когда он уже свыкся с подобными ограничениями и лишь для того иногда бунтует, чтоб насладиться щекочущим прикосновением соблазна. Но журналист, как ни странно, ответил и тем самым снова привлек его внимание.

— Весь вопрос вот в чем: надо уметь так отказываться от удовольствий, чтобы не портить себе жизнь.

— Вы пишете рассказы, — вспомнил вдруг Александров, — значит, когда-нибудь этот вопрос встанет и перед вами. Вы уже думали, как будете его решать?

— Это я пришел взять у вас интервью, а не наоборот, — отшутился Васко.

— Да-да, конечно, — сказал Александров и замолчал. Он был почти уверен, что Васко напомнил об интервью не ради самого интервью, а для того, чтобы защитить свою внутреннюю независимость, уже приобретенную в одиноких бдениях над белым листом и столь ценную маленькими открытиями, которые, правда, были сделаны до него тысячами людей. Эта собственническая ревность была ему знакома, он испытал ее в юности, когда наивными своими деревенскими чувствами воспринимал чудо мира и когда в минуты вдохновения ему казалось, что до него никого не было. Ему была знакома и усталость неумения, которая медленно сдавливает, душит вольную фантазию, мешает состязаться с другими, подбадривать себя.