Дни, что нас сближают

Чтобы хоть от чего-нибудь оттолкнуться, Александров попробовал допустить, что журналист хочет у него поучиться и что он, наверное, не имеет права обмануть его ожидания. Он помнил, с каким благоговением слушал когда-то самого первого писателя, которого встретил в своей жизни. Однако бессмыслица подобного начинания обрекала на провал все эти попытки себя обмануть, не шел к нему менторский тон, коим он в этом случае должен был изъясняться. Да и что бы он мог сказать молодому человеку? Конечно, за многие годы накопленные мысли стремились излиться хоть перед кем-нибудь, но именно в эту минуту писатель почувствовал, как они малозначительны, а вернее, слишком уж интимны. Они уместны только среди друзей, таких же, как он, рассеянно-самоуглубленных, не очень интересующихся смысловой стороной и куда больше — самими словами. Получился бы занятный разговор: каждый нашел бы в нем что-то ценное, исходя из собственного опыта. А такому вот пареньку нужны неопровержимые истины, изреченные классиком с неопровержимой категоричностью, чтобы он мог потом в своем уединении либо отвергнуть их, либо принять полностью; словом, так или иначе, эта беседа должна стать исходной позицией при формировании будущего писателя. Не годился Александров для подобной роли. Самовлюбленности не хватало, да к тому же мешала неуверенность в себе, мучившая его всякий раз, когда он выходил из-за письменного стола. В более молодом возрасте ему иногда приходилось проводить подобные беседы, и успехом они не кончались.

— Да, да, конечно, — повторил Александров, решив, что не будет поучать молодого журналиста. — Но мне почему-то не хочется давать интервью. Поговорим лучше по-человечески. Тогда, может, что-нибудь и получится.

Васко кивнул.

— Вчера вечером Вера водила меня к своим родичам. — Нить, туго в нем смотанная, выскользнула. Если б она размоталась, его намерение «поговорить по-человечески» провалилось бы. — До сих пор не идут у меня из головы все эти вырезанные…

— Она и туда вас водила? — перебил Васко.

Александров проклял себя за то, что сболтнул лишнее. Теперь придется строго придерживаться истины, а это лишало удовольствия дать хоть немножко пищи, какая б скудная она ни была, своему воображению; чтобы поперчить (в рамках приличия) старомодную романтику донжуанства, приходилось ограничиваться живописной подачей фактов — игра, может, и приятная, но пустая.

— Я ей до смерти надоел, — сказал Александров, — я все говорил и говорил, как новобранец; что ей было делать? Вот и потащила меня к своим.

Он хотел добавить: «в зловещую тишину их дома», но постеснялся столь эффектного выражения, к тому же почувствовал, что парень ему не верит. Всегда так получается! Ведь если б он решил обмануть Васко, то преподнес бы ему такой красочный вымысел, пролил бы такой бальзам на его раны, что тот был бы ему даже благодарен.

— Вы, значит, видели ее родителей? — сумел сохранить уважительный тон Васко.

— Да, и вещи, которые они делают, тоже видел, — стараясь припомнить побольше подробностей, говорил Александров, — меня поразила их, как бы вам сказать… ненормальность или, может быть, совершенство, которое, впрочем, из-за каких-то мелочей направлено против них же самих.

— Им мешает фанатизм, — спокойно объяснил Васко, — они воюют с любой новизной, никак не могут понять, что живут во второй половине двадцатого века.

— Вот-вот, — обрадовался писатель, — всякий фанатизм в искусстве…

— Они замучили Надежду, или, как вы ее называете, Веру, — опять перебил его Васко, и Александров был абсолютно уверен, что в этот момент парень стиснул у себя за спиной кулаки. — Когда она была маленькая, они пытались превратить ее в подобие своих изделий, а когда она уже могла себя защищать, ей не на кого было опереться.

Александров понимал, что журналист разоткровенничался невольно, под воздействием темы, которая была для него «постоянным раздражителем». Он понимал, что парню будет потом неловко, и делал вид, что не слушает. Он глядел на деревья в белом и розовом цвету, и его волнение растворялось в меланхолической созерцательности.

— При живых родителях на нее смотрели как на сироту, и даже хуже, — говорил Васко, — на ней выместили отношение к ее семье: она хорошо рисует, а ее не приняли учиться, потому что…

Не дослушав фразу, Александров остановился, словно увидел яму и хотел ее перепрыгнуть. Как перед прыжком, он огляделся. Метрах в двадцати от них на раскаленных камнях крепостной стены сидели, плотно прижавшись друг к другу плечами, Вера и Коларов.

Не раздумывая, даже не взглянув на Васко, Александров сложил ладони рупором, приставил ко рту и прокричал жизнерадостное горское «ойлариппи». Крик, хоть и не для того предназначенный, разорвал тишину на дразнящие отголоски, словно бы предвещающие веселье. Писатель кричал еще и еще, его голос, подхваченный эхом, как канонадой, поднялся до фальцета. Васко тоже принялся кричать, увлекся, волосы его слиплись от пота, жилы на шее вздулись.

— Ойлариппи-и-и! Ойлариппи-и-и! — выкрикивал он.