Дни, что нас сближают

— Так-так, Неделчо Марашев. — В уголках губ проскальзывала усмешка. — Знаете, чего хочет этот дырявый орех? Нет, Вероника, не новую командировку, нет… На этот раз он хочет, чтобы его назначили членом совета. Точно?

— Да.

— Значит, мой друг… Так и сказал? У меня только двое друзей, и у них есть мой прямой телефон. Вы не забыли об этом?

Она, конечно, не забыла, точно так же, как не забывала, что утром Главный пьет кофе с одной ложечкой сахара, а в послеобеденный кофе нужно класть пол-ложечки. Но вот уже четыре года она работает здесь, а ни разу не видела этих двух друзей Главного…

Распаковывая сувениры, он всегда краснел, его лысина покрывалась мелкими капельками нота, а желваки под полными выбритыми щеками начинали едва заметно двигаться — наверное, стискивал зубы. Во взгляде проступало что-то злое, мстительное, тяжелое.

Иногда, когда посетителей не было или чей-нибудь сувенир особенно выводил его из себя, Главный присаживался на несколько минут на диванчик в приемной и, скрестив руки на груди, говорил:

— Как меняются люди, Вероника, и как трудно, глядя на них, оставаться самим собой! Если сказать вам, скольких друзей потерял я с тех пор, как оказался в этом кабинете… — Тут он замолкал, а потом продолжал со вздохом: — Об одном мечтаю — вырваться на недельку в горы… несколько чистых листов бумаги да кусок угля, и больше ничего. Раньше я рисовал, и хорошо рисовал.

Она понимающе кивала, и, утешившись ее безмолвным сочувствием, он тяжело поднимался и шел в кабинет. Он не взял себе ни одного сувенира. Оставлял на ее столе, и она ставила их на книжные полки, равнодушно, не заботясь о какой-либо целостной композиции. Приходя снова, архитекторы и инженеры смотрели на отвергнутые дары за стеклом, и самые сообразительные из них безошибочно угадывали ответ на свою просьбу.

Но сегодня все было иначе… Посетитель не назвал своего имени, а ведь когда просят, то прежде всего представляются. За четыре года она это отлично усвоила.

Секретарша выдвинула ящик стола, вынула плоский пакетик, подержала на ладони. Не тяжелый. Что-то из дерева, подумала она.

Маленький идол и вправду был вырезан из темно-коричневого эбенового дерева.

Он увидел его случайно. До вылета в Болгарию оставалось еще целых два часа. Сдал багаж и вернулся в город. Он нарочно не взял с собой фотоаппарат — хотелось в последний раз пройтись по улицам спокойно, не как турист, выпить где-нибудь стакан холодного апельсинового сока и вернуться в аэропорт прежде, чем к сердцу подступит странная легкая грусть.

Посмотрел на часы: полшестого. В этот час на его стол в маленьком белом кабинете, куда он больше уже никогда не вернется, обычно падала тень от спущенной шторы. Вначале это ужасно ему мешало: не мог привыкнуть к чертежам, раскрашенным черно-желтыми полосками.

Из распахнутых дверей магазинчиков тянуло запахами фруктов, кофе, разогревшегося за день дерева. Не останавливаясь, он шел мимо. Хозяева, сидевшие под разноцветными тентами, лениво поднимали головы, их глаза загорались надеждой при его приближении, а потом, когда он, не взглянув на витрину, проходил, в них вспыхивала неприязнь.

И вдруг за узким пыльным окошком среди перламутровых раковин и позолоченных безделушек почудилось ему лицо учителя Христо Алтынова. Именно так подумалось в первый миг: лицо учителя Алтынова. Деревянный кружок был не больше ладони, ремесленник работал тупым резцом, торопился, ему было не до тонкостей.

Он остановился, наклонившись, чтобы рассмотреть получше. Вблизи сходство оказалось еще больше, и он усмехнулся. Такие же широкие скулы и узкие раскосые глаза, такие же толстые губы и покатый лоб с выступающими надбровьями. Не хватало только галстука-бабочки. Учитель Христо Алтынов преподавал рисование и единственный из всех мужчин в городке носил галстук-бабочку. По праздникам — красный в белый горошек, в будни — однотонный, черный. Он жил один в старом доме, доставшемся ему от отца. Никогда, ни разу они не видели, чтобы он рисовал. Обсуждать его жизнь было как-то не принято — очевидно, из уважения к нему, а скорее всего потому, что обсуждать-то было нечего.

Иногда, в теплые осенние дни, учитель вел ребят на один из окрестных холмов и предлагал им рисовать город — таким, каким он видится сверху каждому. Потом всматривался в рисунки, наклоняясь над мальчишескими головами, и его длинные седые волосы свисали на впалые щеки, а глаза блестели и будто хотели что-то разглядеть, открыть в этих несмелых набросках…

Из магазинчика выскочил хозяин — маленький, вертлявый араб — и, застегивая на ходу рубашку, залопотал по-английски. Он молчал, и тогда хозяин перешел на французский:

— Рассматриваете идола, господин? Я сразу понял: такой человек, как вы, может остановиться только из-за идола. Это искусство подлинное. Единственный оригинал с Галапагоса. Достался мне от итальянского моряка.