Дни, что нас сближают

Братья доели арбуз. Трава у их ног была усыпана семечками. Земля впитывала красный сладкий сок, золотисто кружились над их головами неведомо откуда налетевшие пчелы и стремительно пикировали вниз. Из ущелий, из пропасти веяло прохладой, усталое солнце играло с листвой и тенями старого дуба. По одеялу гуськом торопливо ползли черные муравьи.

— Не знаю, что и сказать, брат. — Горан с трудом перевел дух. — Ты за тридцать лет ни разу рта не раскрыл, братом не хотел меня признавать. Столько воды утекло… — Игнат молчал, профиль его четко вырисовывался на фоне скалы, лишь стальные желваки ходили на скулах. — Я уж совсем было перестал надеяться, что свидимся мы на этом свете. — Горан снова вздохнул, астма душила его. — Когда получил ответ, глазам не поверил…

Он замолк, воспоминание о матери комом застряло в горле, перехватило дыхание. Материнская рука окатывала его теплой водой, а он, стоя в деревянном корытце, шлепал себя ручонками и верещал от восторга. Опомнился, носком черного ботинка отшвырнул черные семечки.

— Я знаю, дело, конечно, не в том, что дом нужно продать… — Горан на секунду остановился, попытался встретиться взглядом с Игнатом, но у того словно вообще не было глаз — только профиль и за ним медленно гаснущая пропасть. — Но, раз уж мы встретились, скажи хотя бы, за что ты меня так ненавидишь?

Игнат молчал, он сидел, почти не дыша, всей тяжестью тела опираясь на руку — кожа коричневая, вены вздулись, когда-то на ней была — да вот она! — родинка с рыжеватыми волосками. Сейчас волоски побелели.

— Да отвечай же! — почти закричал Горан.

— Ничуть я тебя не ненавижу, — сухо отозвался Игнат и тоже вздохнул, еле слышно, как будто наконец-то снова родился, боролся против кооперирования, отсидел десять лет в тюрьме, работал на шахте и уехал так далеко. Сейчас он словно бы возвращался.

— Тогда…

— Что тогда?

— Тогда почему ты молчал целых тридцать лет? — прохрипел Горан. — Зачем они были нужны, эти тридцать лет? Зачем?.. Что тебе от меня было нужно, чем я перед тобой провинился?..

— Ты — ничем. — В голосе Игната что-то скрипнуло, Горан услышал, как открывается дверь в кладовку.

— Кто же тогда виноват? Кто?

— Никто.

Горан закурил, веки у него нестерпимо жгло. Оба сидели не двигаясь, казалось, само время забыло их здесь в незапамятные времена и сейчас старается отыскать. Нашла их одна из пчел — оторвавшись от сладких арбузных семечек, она кружила над их головами, выписывая золотые ореолы, а может, просто проверяла, живы ли они еще, дышат ли. Горан махнул рукой, и пчела растаяла в густом прохладном воздухе, в котором еще звенели былые листья, птичьи песни, облака.

— Хочу и я тебя спросить, — заговорил Игнат и впервые повернулся к Горану. Глаза у него были прежние. Это был он.

— Спрашивай, — почти всхлипнул Горан.

— Почему тогда, у нас, когда ты искал меня и вошел в кладовку, почему ты не выстрелил?

Железная рука сдавила шею, но Горан все-таки оторвал ее от себя, выкрикнул:

— А ты? Ты почему не выстрелил?

Молчал Игнат. Горан тоже молчал. Круживший над скалами орел, из тех, что не совсем еще перевелись в нашем старом гордом Балкане, высмотрел их с высоты, покружился над ними, потом круто взмыл вверх и стал подниматься все выше и выше, туда, откуда и горы, и люди, и арбузные семечки кажутся одинаково мелкими.

Перевод Л. Лихачевой.

Ивайло Петров ТРУДНОЕ ВРЕМЯ

Нанко я встретил в ресторане. Мы не виделись давно и, как водится, выпили за встречу, вспоминая далекое детство, ведь мы были односельчане, соседи и сверстники. Когда стали прощаться, Нанко пригласил меня в гости — в новый городской квартал «Чайка». Это тебе не развалюха, говорил Нанко, куда ты приходил когда-то; теперь у меня двухкомнатная квартира со всеми удобствами, на третьем этаже. Тошко уже лейтенант, дочь в этом году окончила гимназию и успела выскочить замуж. Словом, дети пристроены, сам работаю сменным мастером на судоверфи. Приобрел небольшой участок с виноградником, теперь есть где покопаться на старости лет. Чего еще желать?