Дни яблок

Алексей Гедеонов Дни яблок

Конец теплу.
Еда из яблок.
Кто выйдет с нами поиграть?

Все мы странствуем поневоле. Как беглецы, как беженцы.

Покуда легок шаг — мы живы. Спешим спасаясь, спим вполглаза, едим не досыта, не знаем устоев, притворяемся, нарушаем и не верим.

Мы слушаем ветер. Читаем знаки. И отводим взгляд — чужой, особо пристальный, недобрый. Ведь что угодно может быть.

Мы являемся на свет с врождённой любовью к безделицам и барахолкам, умеем выторговать даже у судьбы — хоть ненадолго. Лишнего не просим, говорим, что знаем или половину правды — ведь все шутки из рая, и даже насмешки, если не со зла.

Люди повсюду желают знать — и спрашивают… Верят ответам, боятся их, считают нас опасными, смешными или убивают, когда всерьёз.

Нам снятся пожары и отступления, мы быстро собираем скарб и уходим, не оглядываясь. Прочь от знания и Дара. Травы и сосны вдоль дорог приветливы к нам, и путь не страшен, но рано или поздно всё возвращается на старый круг — от снов не спрячешься, от себя не сбежишь.

Мы не кочевники, не иноверцы, не инородцы — мы беглецы. Это у нас в крови.

Милосердная Матерь Божия Остробрамская, Радетельница странных, помилуй нас.

A.D. 1987

Она дожидалась меня в подъезде. На площадке, у окна, уткнувшись лбом в пыльное стекло. В очередной раз я пожалел, что чёрного хода в доме больше нет, давным-давно, ещё с войны.

Она была похожа на всех остальных — серое лицо, тусклый взгляд, растрёпанные волосы, нервно подрагивающие руки.

— Ты, — сказала она мне, оторвавшись от созерцания облетающего садика за окнами, — ты Саша? Из тридцатой школы, за базаром? Колдун, да? — И она ухватила меня за куртку.

— Допустим, Саша, — ответил я ей, — и школа тридцатая. Всё остальное немного не так. Дайте пройти.

— Я от Фаины Борисовны. Ты должен мне помочь, — продолжила она. — Он за мной ходит.

Я помолчал. Она поправила волосы, судорожно вздохнула и прошептала:

— Ходит за мной. Зовёт. Плачет. Я не сплю, мучаюсь, седуксен пью — только хуже стало. Фая Борисовна говорит — ты в силах что-то с таким сделать. Помоги. Я хорошо заплачу.

— Ну, ладно, — сказал я, — пойдёмте…

Мы поднялись на один пролёт вверх, домой, я открыл первую дверь, вторую — по ногам здорово сквозило. Сам по себе коротко тренькнул дверной звонок. У меня начало ломить запястье. Где-то рядом обретался призрак, неупокоенная душа, игош[1], суть.

— Проходите, — сказал я женщине. — Прямо по коридору, там увидите, кухня. Садитесь на стул с круглой спинкой. Ничего не трогайте…

Я зашёл на кухню вторым. Уж очень меня беспокоили двери, входные.

Женщина сидела прямо, словно палку проглотила, серая пелена отчаяния укутывала её так плотно, что черты лица выглядели смазанными. Я обошёл стол и уселся напротив гостьи.

— Спрашивайте, — сказал я.

— Что мне делать? — встрепенулась женщина и сразу как-то обмякла. — Что с этим делать?

— Неправильный вопрос, — хмуро сказал я. — Подумайте ещё.

— Чего он хочет? Чего? — отчаянно зашептала женщина. — Боюся, что… — И она заплакала, крупными такими слезами, совершенно пыльного цвета.

Я подождал, посмотрел за спину тётки, глянул в окно — через час в «Лире» киношка.

— … Снится каждую ночь, — продолжала женщина, — и зовёт, и плачет: «Мама, — говорит. — Тут так темно! Забери меня, мама!» Не могу больше. Раз в два дня к нему бегаю, шоколадки любимые его ношу, цветочки посадила, барвинок, попа звала — не помогает ничего… Всё снится. Зовёт и плачет. Сердце разрывается…

Рядом с нею, кляксой невнятного дыма заклубился огрызок её отчаяния, из серого, клубнеподобного сгустка начали вытягиваться тоненькие ростки — ручки, ножки. Женщина глухо и тоскливо взвыла:

— Сыночка, — всхлипнула она и заплакала.

Игош, марение, призрак, неживая суть её ребёнка, проросшая из тоски и страха, колебалась у стола. Фантому было тяжело. Не каждый день такие, как он, лицезреют таких, как я.

Тень мальчика протянула к матери полупрозрачные руки.

— Господи, — пробормотала та, — холодно-то как у вас. Так чего он является? Не успокоится никак…

— Хороший вопрос, — отозвался я. — Помогу вам, — и дар жаркой волной ударил мне в голову. — Только стоить будет дорого. Просто так не отстанет. Раскормили вы покойника.

Женщина быстро отёрла лицо.

— Да ну… — сказала она. — Где ж раскормили? Худущий был, как ты вот.

— Всё плачете и плачете… — сказал я, заслышав глухой, словно из-под воды, звук колокола, — а он от этого мокнет, там. И меняется. Восемь лет ему было, худой, да, высокий для своих лет. Долго болел. Что-то с кровью не так. Умер месяц назад, теперь ходит к вам день в день, о рисунках каких-то разговоры и про солдатиков… Не тех вы ему в гроб положили. И плачете, не отпускаете. Не только вы, кто-то ещё… Тома, Тима??

— Тёма, — всхлипнула женщина, — брат его младший…

Тощее личико фантома исказилось. Синие губы зашевелились, тщетно пытаясь выпустить в земной мир иные слова ~ мертвые.

— Меняется, да, — заторможенно повторила тётка, — а ведь я его увидала… разочек. Вечером. И лицо было, как будто и не его. Чужое.