Дни яблок

— Ты его до сих пор не видел? Не встречал? Вот интересно… И Анечка не рассказывала разве? Ну, ты должен понять, после всего…

Я осторожно молчал. Мама вздохнула.

— После всего… Ну, Ане же несладко пришлось в последнее время, согласись.

— Ну-у-у, — протянул я, — тут не поспоришь.

— И действительно, — заметила мне мама, — спорить не о чем. Сначала у Эммы инсульт этот ни с того, ни с сего, а ведь она совсем-совсем ещё не…

— Да ну, наверное, — не сдержался я.

— Потом похороны… — вздохнула мама. — Ты же помнишь, какая в тот день буря была. Холод пришёл и перепад температуры! Или забыл?

— Ну, — начал было я и отпил чаю. — Всё же осень…

— Так вот, через день после этого всего, только представь. Звонок Ане… — мама вздохнула. — Там, конечно, крик и грубости, звонили из больницы… Но, в результате, — мама вздохнула ещё раз. — Сказали ей, что нашёлся Славик… Отец их.

— Вот как, — поддержал беседу я.

— Такая история, — в очередной раз вздохнула мама. — Представь себе теперь, он был в местной командировке, в области. Фотограф же… И пропал. Это ты помнишь? Искали, сопоставляли, свидетели всякие — вроде видели, как ехал в автобусе рейсовом, но одни говорят: до конца ехал, а другие — вышел на Болотах и пропал… Ну, были, конечно, поиски — и дознания, и собака, и опознание трупов.

— Помню, — сказал я. — После этого тётя Юля и…

— Ну да, — согласилась мама, — это необъяснимый ничем поступок. Одним словом: расстройство. Бедная Аня. И вот звонок ей… нечаянная радость, действительно, с ума сойти… Нашёлся он. Слава. Отец. Оказывается — семь лет тому, неизвестно как попал в местную больницу, в психиатрию… Ты подумай — райцентр, а своё отделение! Приняли, как алкоголика — сказали: в ступоре и помрачении, какое-то «два в» или «семь б» прицепили, к тому же. Ориентировки составили, разослали — да без толку всё. Так и сидел там неопознанный, в саду копошился. А потом взрыв наш этот, эвакуация, больницу расформировали и его в областной город, в Жетомель, вывезли… И вот — он там… ну, как в заточении был, а уже пять лет прошло как пропал, так спустили в архив дело. А он, Слава, на днях, в себя пришел, там сидючи… Связно изложил всё. Ну, проверяли, конечно — вдруг вор или шпион. Или убийца. Проверили. Аню вызвонили. Привезли его. Диагноз — черепно-мозговая травма. Отсюда амнезия. Сейчас восстанавливается. Аня просто вьётся вокруг… Все дорожки забегает.

— Я заметил, — бесцветно сказал я.

— Я тоже заметила… — отозвалась мама. — Иди-ка отдохни и тёплым укройся. Особенно ноги. А когда выспишься — наведи порядки в столе, например, чтобы не скиснуть. Это осень — поболит и пройдёт.

Я вернулся в комнату. К себе… За окнами день стремительно набирался кобальта, графита, сажи, свинца — сделать особый настой на сумерках, пепле и стылой воде старинного цвета «вороний глаз». Если выпить эдакого, будешь долго помнить… И знать притом всякое-разное — о наведении страхов и сушении трав, об одиночестве и зёрнах беспокойства, о прошлом и о будущем полправды, потому что такое место в любое время. И поздняя осень в придачу.

Затем пришли кошки, и хандра миновала.

Высоко-высоко, над ржавыми крышами и уцелевшими куполами чёрные стаи серых птиц летели за реку и выкликали друг друга в туманах. Время пришло и пора домой — успеть до темноты.

— Cornixi augur aquae, — размашисто написал Альманах. «Вороны предвещают дождь»…

«А будет снег, — подумал я. — Скоро. Снова».

И вот я словно в начале истории, смотрю-любуюсь сквозь печаль… Вся мирабилия, и сны, и времена проходят, будто отражение. Всё перемешано, одновременно, неразборчиво и будто правда.

Вот я в кухне, за столом, с книжкой и чашкой, смотрю в окно на жёлтые огни. Ниже Сенки, ещё на Кудрицкой, тарахтит двойка. Это «сейчас».

Вот я младшешкольник, лежу в кровати, гляжу, как по потолку снуют тени веток и думаю, что умру когда-нибудь весной. Это «вчера».

Вот я сижу в самолёте, а под ним далеко — океан. Я жду, когда подействует таблетка. Это «завтра».

Вот я совсем старый, думаю об этой поездке многолетней давности, вспоминаю.

Вот наоборот: я ещё молодой, почти совсем не седой, и зима… Обещаю маме зайти завтра, через день или два, и тороплюсь… И мама в ответ обнимает меня крепко-крепко. Руки её теплы и пахнут корицей. И зима… Будет снег.

Исправить невозможно для себя. Другим во благо только. Это дар и есть. Вчера и завтра.

Но я всё же надеюсь принести сегодня какую-нибудь пользу. Ещё весь вечер впереди.

Замри.

«Deus conserved omnia», — торопливо выписал Альманах.

Будто девиз на гербе. «Бог сохранит всё» — все бывшие новости мира, сны, замыслы и беглецов, конечно.

Вижу и слышу их вновь. Будто время не прошло, былое не пропало, а остается и пребудет скрытно.

Долго. Ведь Бог помогает, Бог помогал, Бог поможет и впредь…

Отомри.