Дни яблок

— Лишь Он был, есть и будет, — ответила бабушка.

— Вы опять посмеялись надо мной, — надулся я. — Почему нельзя сказать прямо: «Гермес».

— Смешное, — сказала бабушка, — то твоё желание говорить прямо весь час. Вот я говорю тебе прямо — шарлатант. Но что в ответ? Ты сердитый, как змея!

— Мог бы быть серый, как свинья. — свирепо заметил я. — но из уважения к вашему возрасту…

— Портишь кровь мне, как дзевчыне? — доверительно спросила бабушка. — Чудовно! Чувствую себя молодой…

— Да, я многое могу, — надувшись, заявил я, — порчу кровь, играю на нервах, пою вторым голосом.

— Таланта, — поддакнула бабушка. — Как то говорят, тераз — самозродик?

— Самородок, — оскорбился я.

— Ну-да, ну-да, — милостиво согласилась бабушка. — Овшим, такое. Тераз умолкни.

Я решил подчиниться.

Бабушка извлекла из сумки пачку «БТ», нашарила в недрах «саквояжа» спички, закурила и принялась разглядывать меня сквозь дым — судя по всему, вытягивала мысли, а я этого не люблю… Я ощутил укол в висок, словно укусила надоедливая мошка — так всегда бывает, когда кто-то лезет в потаённое.

Молчание подзатянулось.

— Не вижу решения иннего, — наконец досадливо буркнула бабушка и поправила ремень «саквояжа», — кроме как кланяться тому… Тому сквернавцу! Ух. Сейчас одшукаешь его. Для меня. Налаштуйся на розшук…^[55] Где то полуноц, ну, тот… север?

— Я вам что, бабушка, компас? — мрачно поинтересовался я.

В ответ бабушка многозначительно развоплотила окурок.

Мы спустились с горки и вернулись на улицу.

— И вообще я с вами долго работаю бесплатно, — развил тему я. — А это нечестно…

— Такое, — заметила бабушка, покашляв. — Есть сокровища реальные, их даёт Бог.

— И что это? — поинтересовался я.

— Дети, клад правдывый, — убедительно сказала она, — слыхал о них?

— Немного, — ушёл от ответа я, — там много нюансов. Наследственность, влияние улицы, детский сад — трусы на лямке… А вот оплатить мне поиск — это хорошо, тем более я свой рубль отдал. Юбилейный. Сейчас всё что-то стоит, даже знание. Я уже не говорю о деяниях.

— Так ты хочешь оплаты нынче? Тут? За драгоманство? — подозрительно добродушно поинтересовалась бабушка.

— Хочу, прошу и требую, — вырвалось у меня.

— Не слишком для компаса простого? — поинтересовалась бабушка. — Вижу, тот прыбор амбитный^[56].

— Вот такими словами вы меня всегда только обижаете, — по возможности бесцветным тоном ответил я.

Бабушка коснулась моего лба указательным пальцем и что-то сказала, вернее, выдохнула.

И, конечно же, я сразу споткнулся, на правую ногу.

Старые слова, есть в них сила, что валит наземь — как ветер.

… На мосту, на самой середине — где плиты горбились едва заметно, словно хребет исполинского чудища, лежала половинка монеты — и я обрадовался. Не только находке. Так давно не видел я моста, его серых плит, так давно свежий дух реки не касался меня запахом чистых вод, так давно…

— А почему я не слышу их больше? Гусей? Улетели? — спросил, и голос мой звучал странно. — На ту сторону совсем?

— Хорошо, что ты ещё видишь, — мрачно изрёк Ангел, — и даже можешь забрать оставленное.

— Вижу, значит, живу, — ответил я. — А вдруг она заговорённая или принадлежит кому-то ещё по праву… Ты ведь про монетку?

— Всякий видит своё, — ответствовал Ангел, стоящий, как всегда, ко мне спиною. — С той стороны тоже есть море.

— Я бы поговорил с тобою про ту сторону, — неуверенно сказал я, и знание, переданное бабушкой, настигло меня и подмяло окончательно, вытесняя прочь очертания неба и моста, Ангела и чёрных теней, несмело ползущих по плитам с той самой стороны.

… Одиноко ударил колокол…

… Мы сидели на скамейке, на бульварчике, что в верхней части Кудрицкой улицы, позади нас громыхала колёсами на стыках очередная двойка, бабушка курила и выглядела довольной.

Рядом с нами околачивался он — неупокоенный дух, — некто в драной шинелке и с совершенно безумным взглядом. Много их шляется тут, по бульвару. Слишком долго здесь был базар, ответвление Сенки, беспокойное, в общем-то, место.

— Чего это вы такая невозмутимая? — сердито буркнул я. — Не видите, что ли, кто здесь? Рыщет. Сейчас вцепится в затылок, ведь совсем голодный. Будут тревоги и невезение. Ещё болячку какую сделает.

— А, — равнодушно ответила бабушка, — страшный магик воротился! Но давай, практикуй. Чародзействуй. Жебы оно в тебя не впилось. Посмотрю на ту комедию. Давно не звеселялась.

Я разжал кулак — половинка монеты лежала у меня в руке и слегка испачкала ладонь, линию жизни, поперечной чёрточкой. Чёрной.

Я вздохнул, сунул полмонеты во внутренний карман и потряс затёкшей рукой в воздухе.

Призрак глянул на меня заинтересованно и что-то залопотал, кажется, по-немецки: «Apfel, bitte, Apfel, Eneinen Barenhunger haben…»

Я посмотрел по сторонам, слева от нас росла старая раскидистая шелковица. Некогда подобные изображали на надгробьях, означало это: «Я не переживу тебя».

«Там и наешься, в тени ветвей, — подумал я. — Очень удобно: деяние, и даже не вставая со скамейки».