Дни яблок

Я подмёл пол и даже вымыл некоторую его часть. Наиболее грязную, у двери. Целых полчаса потратил.

Гораздо больше времени я провёл у дверей маминой комнаты.

— Это шизофрения у него, — авторитетно вещала тётя Ада с той стороны. — я сейчас говорю как медик! Все эти голоса, карты его в мешочке, камушки, магнитофон. Почти пять «А».

— Кто конспекты за тебя писал? Напомнить? Медик, — насмешливо спрашивала мама. — Как начнёшь ляпать. Выдумала тоже мне — шизофрению какую-то.

— А что, — кипятилась тётка. — У нас из дурдома тоже лежат, насмотрелась, и не такое видела — один даже укусил, псих. Сказал потом, что инопланетяне заставили.

— Спокойной ночи, — сердито сказала мама, — что-то ты сегодня не уймёшься никак. Спи.

Я закрыл форточки, укрепил порог и выделил уморившемуся от вылизывания зверю две куриные головы. Дом был заперт во всех смыслах.

Впрочем, те гости: духи, пришлецы, сущности — явятся без спросу, ночь их время. Им в помощь — сны, наваждения, сумрак, другие бездны. Но что проку спорить со сновидениями, ведь они закончатся.

Мне снилась лестница, широкая и серая, что возле Сенки — вся усеянная красными зёрнышками.

«Не иначе гранат», — подумал я во сне.

Шаг за шагом я спускался всё ниже и ниже, подбирая «калевки». В руках у меня было сито. Шаг за шагом. На нижней ступеньке уселся я прямо на серые в трещинах плиты, гранатовых зёрен было много, они были твёрдыми, но легко лопались — руки перепачкались соком, я набрал полное с горкой сито и увидел, сначала последнее из зёрен — красный шарик, и что на плиты протянулась чья-то тень. Или две…

Я проснулся. Стылое утро несмело пробивалось сквозь шторы.

— Вот скажи мне, Сашка, — спросила тётя Ада, разглядывающая комнату и, видимо, опять попавшая в полосу поисков «с кем бы поругаться». — Чего ты пооблеплял стены дрянью всякой, к чему всё это?

— Это коврик, турецкий, и значки, чтоб незаметно было, где моль обедала, — миролюбиво заметил я и зевнул, — не зовите меня Сашкой. Хотите зефиру? Доброе утро…

Тётушка обрадовалась и даже похорошела в предвкушении стычки.

— Я хочу, чтоб ты мне сказал по-человечески, — проворчала она, словно пума перед прыжком. — Зачем ты наклеил на стену листы и написал на них всякое!?

— Возьмите ползефира, — простодушно заметил я и зевнул снова.

— Это ты мне предложил, сейчас? — спросила тётушка, вскипая словно турка. — Мне? Ползефира? Как котёнку? Выскочка!

— Ну, заберите весь, и блюдечко тоже, — буркнул я, — и вообще, мы котят зефиром не травим…

Тётя Ада, с грохотом откинув стул, вышла из комнаты, по пути задев «консоль». Маска из папье-маше, что лежала там, свалилась на пол.

Раздался хруст. Усилив эффект, тётя Ада хлопнула дверью.

Над маской я трудился три дня подряд, а раскололась на три части она за минуту.

Баута лежала на полу, разойдясь точно по цветам — половина чёрная, половинка белая, низ маски — оттопыренная челюсть — также стал самостоятельным обломком.

— Он нахамил мне! — прокричала тётя Ада в коридоре. — Всё, я ухожу! Без завтрака!

Бася кратко мяукнула ей вслед. Поочередно хлопнули наши двери.

Я собрал осколки маски.

Мама включила радио на кухне.

Я полистал сонник. И загадал третью строчку на странице.

«Разговаривать со слепым к печали», — отрапортовал сонник.

«Ну, началось, — определил я, — сейчас он мне про Тёмные дни споёт».

Я поискал лестницу.

«Сидеть на лестнице — к обману», — ответила книга.

«Ещё неизвестно, что было бы видно с той ступени, с нижней», — решил я.

— Что-то как осень, так совсем она сатанеет, — задумчиво сказала мама, она сидела на кухне и допивала чай. — Ада жутко раздражённая с утра была. Заметил?

— Не знаю, у меня к ней вообще много вопросов, — хмуро сказал я. — Как к медику…

— У меня к тебе тоже, — сказала мама. — Вот, например, такой, куда ты дел нашу корзину с луком?

— Превратил в гнездо мышей, — ответил я и положил себе тефтельку.

— Каких? — храбро спросила мама.

— Летучих, — буркнул я, — очень неприятные получились. Вместо хвостов — усы.

— Теперь у тебя одна дорога, — заявила мама и отставила чашку.

— Извилистая? — с надеждой спросил я.

— Ну не то чтобы очень, — сказала мама из коридора, — не без поворотов, конечно. На базар, за луком. Там и поколдуешь.

XI

И нашёл я, что горше смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце — её силки.

«Бульдозер» — это киношка неподалёку. Четыре остановки, на пятой выходить. Внешне она действительно похожа на мегатехническую глыбищу, и формы её брутальны. Естественно, называется она по-другому. Торжественно и официально. Но это как-то не прижилось, все говорят Бульдозер, в особо отрывистом разговоре — Сарай… Бульдозером принято гордиться — всё-таки самый большой зрительный зал в республике. Ещё его принято ругать — он стоит боком к трассе, и серая стена его выглядит уныло.

Фестивальное кино обычно крутят в Синем — малом зале, и билетов туда вечно нет. Мне, однако, посчастливилось — достали четыре сразу, должен же чего-то стоить дар, в конце концов.

Гамелина позвонила мне в полтретьего — видно, сразу, как примчалась из школы.