Дни яблок

— Одолжитесь у Трисмегиста, — заметил я, и Гермес, равнодушно взирающий в окна чьей-то кухни со своего фасада, едва заметно усмехнулся.

— Есссть, — попросили совы хором и очень даже жалостно. — Мне мяса!

Прошуршала ещё минута их цементной жизни, и птицы прошептали стереофонически:

— Дошла до нас весссть. Знание.

Я вздохнул: «Что-то очень часто слышу эти фразы, — я достал последний пирожок, — ведь здесь же ходит толпа народу. Ну почему я?»

Я разломил хлебобулочное изделие пополам — совы встрепенулись, со стен посыпалась пыль. Я плюнул слюной с кровью — пришлось содрать кусочек кожицы с губы (как неэстетично), — по очереди на каждую половину пирожка.

— Пусть птицы Пронойи насытятся, — сказал я и подбросил куски вверх. Вопреки всей коварной физике и мерзким людям, написавшим её, кусочки растаяли в сыром октябрьском воздухе.

— У леса уши, у поля глаза, — сказал я. — Правом третьего из трёх — откройте известное вам.

— Мудрость не терпит шума, — заявила правая сова, трепыхая крыльями. — Хорошо обдумай содеянное ночью, — сказала сова-визави.

Воцарилась тишина.

— Ну, с вами ясно, — подытожил я. — Очень содержательно! На всё пойдёте, только бы кусок изо рта выдрать. Не смешно. Хищники. Сычи несчастные.

— Опасссно не видеть знаков, — вдруг хором сказали совы, изрыгая пыль. Воздух в улице-коридоре сделался вязким и дымным. — Опасссно призывать, остерегись пяти дней! — И барельефы умолкли.

— Кино бесплатное, — тонко заметил я, — гудки в тумане.

— Слепому свет не в помощь, — насмешливо сказал некто сверху.

Гермес, склонив лик книзу, рассматривал меня серыми глазами. Я покопался в сумке — обёртка шоколадки радостно прошуршала у меня под рукой.

— Богу Гермесу совершаю жертву, — склонился я и подбросил батончик вверх. Всё так же, презрев козни и законы физики, он растаял совершенно и бесследно. — Чествую тебя шоколадкой, — сказал я и поклонился ниже.

Воздух сгустился ещё сильнее, и волосы у меня намокли от тумана.

— Я бы тебя подучил кое-чему, — сказал Вестник, являясь сверху. — Грубовато всё. Аматорство. Но ты — интересный сюжет. Так что, пойдём?

— Бабушка заругается, — виновато пискнул я, — велела ни ногой. Она герметиков на дух… Ой…

— Твоя правда, — делано равнодушно заметил именуемый Меркурием. — Предпочту не связываться. Вы известные скандалисты. Пойдёт потом копоть… Этот крик… Интриги. Ноты зря не слушаешь птичек, они дуры только с виду, своё дело знают. Просвещают. Зрят. Чуют. Ты уразумел, что они сказали?

— Выход там, где и вход, — ответил я, — тут такая улица просто.

— Тут всё далеко не просто, — заметил истаивающий Трисмегист. — Твои, извини меня, выводы — дилетантство. Ты хоть иногда, извини меня, оглядывайся на содеянное, что ли.

С этими словами он исчез, маскарон на фронтоне застыл безгласый.

— Оглядываться нельзя, — сказал я. — Открутят всю голову.

Маскарон в замочном камне, с тигровой шкурой на голове, моргнул, соглашаясь — что ему оставалось делать.

Где-то высоко над головой хлопнула форточка, встрепенулись голуби, и зашаркали по улице-коридору пешеходы. Ветер всколыхнул туман, принеся запах бензина и прелых листьев.

В «Детский мир» я не пошёл, ёлочные игрушки начнут продавать только через месяц. Впереди был книжный…

Я люблю книжные магазины, там пахнет покоем и путешествиями, кто сказал, что путешествовать не следует с комфортом? Британцы бы поспорили. К тому же над дверью этого книжного колокольчик — буржуазный, наверное, бронзовый, и как тут пройти мимо?

Что за ноту выплёскивают дверные колокольчики? Скорее всего, ре.

— Иди уже сразу наверх, — отозвалась укутанная в крупновязаную кофту продавщица, глядя на меня сквозь толстые линзы очков. — Поройся. На третьей полке.

— Свиньи роются, Марта Витальевна, — оскорблённо заметил я. — И вам доброе утро.

— До третьей полки они не достают, — успокоила меня Марта Витальевна, оторвавшись от кипы плохо пропечатанных накладных, вперемешку с фиолетовыми копирками. — Действительно считаешь утро добрым? — Она сняла очки. Взгляд её сделался беспомощным, и лицо словно оттаяло.

— Не каждое, — сознался я.

— Тогда ступай в подсобку, — снизошла она, — там Вера Ивановна и кофейник…

— Неравные силы, — заметил я. — Спасибо, я сначала книжки гляну.

— Как знаешь, — сказала Марта, — только сиди там тихо минут двадцать. И не топай. Я тебя прошу.

В магазине было тихо и темно, пахло кофе, и слышно было, как натужно веселится в телефон Вера Ивановна, повторяя: «Ха-ха-ха! Алё? Это вы, Роберт? Нет?! Палсаныч?! Нет? Ах, Елена Васильна! Ха-ха-ха! Тогда мне Вячеславсемёныча дайте. Алё? Да! Конечно, да! Ха-ха-ха! Да, конечно! Конечно… Как в апреле?! Вот ещё чушь! Нет! Я никогда не хожу в отпуск в апреле. Что это за отпуск — в апреле? А когда тогда пляж?»

Колокольчик над дверью попытался звякнуть ещё раз — как-то неестественно тихо.

Никакого ре, сплошной хрип, словно при удушении.