Дни испытаний

С тех пор сержанта Гунько так и звали плакальщицей. В отделении знали, что командир взвода решил заменить его, но медлил — со дня на день ожидалось пополнение из школы младшего комсостава. И хотя сержант продолжал свое нытье, вопреки предсказаниям Яковенко, Востриков не сбежал от Гунько.

В каждом отделении есть свой, на редкость ладный, удачливый солдат. Он умеет лихо и находчиво отрапортовать командиру. И шинель, и сдвинутая набок шапка сидят на нем, как влитые. И на кухне ему достается лишний кусок.

Таким был Витя Востриков. Правда, обычно у таких ребят полно друзей, Востриков же держался со всеми ровно, но близко почему-то ни с кем не сходился.

Востриков слушал Гунько внимательно и даже сочувственно.

«Как из него лезет, — размышлял он, — без перерыва, как тот песок сверху. Однако это ничего, пусть болтает, с меня не убудет».

Востриков поддакивал сержанту, а иногда даже притворно восхищался.

— Голова-то у тебя, видать, не для шапки! С такой головой не здесь сидеть.

— А куда денешься? — вздыхал Гунько.

— Ничего, с головой из любой ямы можно выбраться.

— Как вылезешь? — недоверчиво спрашивал сержант.

— Кумекаем, кумекаем, — уклончиво отвечал Востриков. — Держись за меня, хоть я и не командир… Со мной не пропадешь.

Случилось странное. Когда командир взвода вызвал добровольцев идти за «языком», Востриков сказал:

— Пойдем мы с сержантом Гунько.

В таких случаях обычно каждый говорил за себя. А что касается сержанта Гунько, то он упорно молчал, отводя глаза в сторону.

Комвзвод немного стеснялся своих солдат. Он был младше большинства из них. Год назад еще сидел за школьной партой, вставал, когда входили взрослые. Теперь, после окончания офицерских курсов, взрослые люди торопились вскочить при его появлении. Младший лейтенант делал замечания солдатам, только видя в этом крайнюю необходимость. Но и он однажды сказал сержанту:

— У Горького есть такие слова: «Безумство храбрых». Это не про вас.

Сейчас он был доволен. Кажется, Гунько понял его замечание.

Пока собирались, слушали инструктаж незнакомого штабного капитана, Гунько все заглядывал в темное скуластое лицо Вострикова: «Что он надумал? С ним еще попадешь, не выкарабкаешься».

По лицу Вострикова бродили тени от мигающего огонька неисправной керосиновой лампы. Они делали лицо непроницаемым, поминутно меняя его выражение.

Немцы в первые годы войны зимой обычно располагались по деревням. И здесь они разместились в деревне, за широкой полосой леса, который темнел впереди позиции батальона. На опушке у них стояли доты, а сам лес был ничейной землей.

Заговорить начистоту Гунько решился только, когда разведчики в вечерней тьме, выскочив из траншеи и пробежав несколько сот метров по снежной целине, оказались в лесу.

— Что это тебя за «языком» потянуло? — отдышавшись, спросил сержант.

Востриков, очевидно, ждал вопроса, но по своему обыкновению прямо отвечать не стал.

— А ты что, по блиндажу соскучился? — Востриков хрипло засмеялся, но лицо его оставалось серьезным.

Жаркий прокуренный блиндаж сейчас действительно казался сержанту Гунько родным домом.

— Ты скажи толком, посоветоваться надо, — просительно протянул он.

— Чего советоваться? Слыхал, что капитан говорил.

Они вышли на лесную тропку. Взошла луна. Оледенелые сосны словно готовились стеклянно зазвенеть своими бесчисленными иголками.

Солдаты шли, не замечая красоты леса, не чувствуя бодрящего запаха хвои.

«Где тут собака зарыта? — усиленно пытался понять Гунько. — Или вправду его в разведку потянуло? Хотя не похоже. С виду-то лихой, а так хитрый, расчетливый и, однако, трусоват. Только скрывает… Может, решил к немцам податься, а мне в последний момент: — Руки вверх, да и представит, как пленного. Может, остановиться, заставить его сказать, что задумал? Я все-таки командир!»

Востриков остановился сам.

— Слушай сюда, сержант… — Несмотря на то, что вокруг никого не было, Востриков говорил тихо и даже раза два оглянулся. — Нам из нашей ямы две дороги: либо в могилевскую, либо в госпиталь. По второй-то я думаю все ж-таки лучше, а? — В голосе его забулькало и оттуда вырвался нервный смешок. — Давай-ка постреляем друг друга. Легонько. В руку, в ногу — и айда в госпиталь. Я бы сам, да одному нельзя — следы остаются. Ожог, понимаешь. У врачей глаз наметанный.

— А как узнают? — испуганно прошептал Гунько. Губы его тряслись, лицо сделалось плаксивым.

— Как могут узнать? Ты, что ли, болтнешь? Тогда — вышка.

— Какая вышка?

— Ну, высшая мера. Расстрел перед строем. Устраивает?..

Сержант молчал.

— А как ребята? — плаксиво заговорил он.

— Ах, тебе ребят жалко? Тогда идем за «языком».

Гунько смятенно посмотрел на Вострикова. «Вот связался! Если немцы не убьют, он пристрелит. Что делать?»

— Я согласен, — боязливо прошептал он.

Они вышли на поляну. Было светло. Снег под луной казался золотисто-синеватым. Востриков встал за дерево и выставил левую руку.

Сержант отошел на середину поляны, прицелился, загремел выстрел. Гунько оглянулся вокруг и бросился к Вострикову.

— Ну как? — крикнул он.