Дни испытаний

Голубовский несколько раз прошелся из угла в угол, потом, занавесив окно плащпалаткой, зажег свечу и приклеил ее на середине столика. На свет из щелей выползло несколько тараканов. Деловито шевеля усами, они забегали по шершавым доскам стола, куда–то торопясь и что–то отыскивая. Голубовский присел на табурет, вытащил из полевой сумки листок бумаги и начал писать. Тараканы двигались в разные стороны. Некоторые из них попадали на лист и останавливались, когда он в раздумье переставал писать. Брезгливо морщась, он концом карандаша скидывал их на пол, не решаясь раздавить.

Пламя свечи коптило и колебалось. Стеарин, плавясь, скоплялся в лунке, переполнял ее и медленно скатывался вниз, образуя на свече причудливые фигуры. Из–за двух перегородок доносилось приглушенное похрапывание спящих санитаров.

Кто–то постучал в окно. Голубовский поспешно вытащил из кармана гимнастерки конверт, вложил туда исписанный листок. Вошедшая сестра застала его сидящим в прежней позе. Она шумно опустилась на топчан и сказала:

— Я к тебе, старшина. Пусти переночевать. Наша машина барахлит: что–то с мотором случилось. Поедем утром.

Пламя свечи заколебалось сильнее от ее порывистых движений. Голубовский прикрыл его рукой и ответил:

— Располагайтесь на топчане, а я могу перейти в другую комнату.

Он хотел выйти, но сестра остановила его.

— Куда это ты собрался? Только я пришла, а он уж и бежать! Хорош хозяин, нечего сказать. Разве так гостей развлекают?

— Перестаньте, Фаина, — попросил Голубовский. — Я устал и хочу спать. И что за охота дурачиться? Ложитесь и вы лучше.

— Ух, какой строгий, — шутливо обиделась Фаина. — Смотри, я рассержусь, и тебе будет плохо — у меня чин постарше твоего… — Она сделала строгое лицо и грудным голосом скомандовала: — Товарищ старшина медицинской службы Женечка Голубовский, приказываю вам сидеть около меня и развлекать до тех пор, пока мне спать не захочется!

Она звонко расхохоталась. Смех ее был настолько заразителен, что и Голубовский устало улыбнулся. Фаина уселась поудобнее и, болтая в воздухе ногами, неожиданно попросила:

— Дай водички, старшина. Сейчас ваш Ковалев накормил селедкой, умираю — пить хочу.

— Может, чаю согреть? — предложил Голубовский.

— Не надо. Давай воды… — Она осушила поданную кружку, поставила ее на стол и сказала: — Скучно вы живете. У вас и вода какая–то кислая. От скуки, наверно, испортилась. В нашей санчасти куда лучше. Мы и песни поем в землянках, и сказки рассказываем, когда работы бывает не очень много. В этом отношении в обороне хорошо. Обживешься в землянке, привыкнешь к месту, и уходить не хочется. Как в наступление пойдем, будет труднее.

— А скоро?

— Кто ж его знает. По–моему, скоро. Финны выдыхаются. Сначала атаковали, а теперь все больше постреливают и только. В землю закапываются. Ну, мы им скоро подсобим в этом…

— Фаина, — прервал ее Голубовский, — а у вас в санчасти никого не ранило?

— В санчасти — нет. В батальоне одного фельдшера миной поцарапало, но легко. Через недельку отлежится, Сергеева знаешь?

— Да.

— Вот его.

— Значит, у вас все–таки опасно?

— Кто ж об этом думает? — удивилась Фаина. — Не в солдатики играем, всякое случиться может. Как кому повезет… А ты что, боишься?

— Нет, — замялся Голубовский. — Просто интересуюсь товарищами.

— Это хорошо, — сказала Фаина, не заметившая, как покраснели его щеки. — Когда знаешь, что о тебе кто–то вспоминает, работаешь лучше, и работа спорится.

Они беседовали еще некоторое время. Фаина часто возвращалась к тому, как идут на позиции дела, расскаэывала, как чувствуют себя их общие знакомые, каково их настроение. Она рассказала, что начальник санслужбы очень беспокоится о своей семье, от которой давно не получает никаких известий, сообщила, что майор Крестов недавно крепко отчитал ее, когда она, торопясь куда–то, забыла его приветствовать. Под конец, заметив, что Голубовский плохо слушает, она положила руку ему на плечо и сказала:

— Утомила я тебя своими разговорами. Ну, не сердись, я сейчас уйду…

Голубовский медленно поднял взгляд и вдруг как–то воровато подумал:

«А что, если ее поцеловать?.. Вот так взять и поцеловать. Ведь мы одни, и никто об этом не узнает!.. И именно сейчас, потому что она уже уходит…»

Сначала он испугался этой мысли. Но руки сами собой потянулись к ней. Она заметила его движение, но не поняла его и с недоумением остановилась. Подумав, что она ждет его, он как–то помимо сознания обнял ее за талию. Он почувствовал, что она отталкивает его и внезапно, струсил.

«Вот сейчас она ударит меня по щеке, — промелькнула новая мысль. — Как это стыдно!..»

Но она не ударила, а лишь отстранялась от него, закрываясь руками.

И тут же он подумал, что она может обидеться. Смущаясь, он отпустил ее и вполголоса произнес:

— Простите меня… Я… я… нечаянно. Я… — он не докончил, потому что ему показались глупыми и неуместными собственные слова и этот извиняющийся тон. Он окончательно смешался и покраснел густо, как напроказивший ученик.

«Зачем я это говорю? — тоскливо подумал он, смотря, как колеблется огонек свечи. — И зачем все это сделал?»